Кроме того, в первые годы жизни при монастыре, после того как кто-то ей сказал, что у нее красивый нос, Тарсо стала закрывать его черной лентой поперек лица, которую смастерила сама. Эту ленту она сняла с лица, только когда начала стареть.
Она также старалась постоянно держать голову низко опущенной и глядеть в землю. Она говорила: «Коричневый цвет земли — это мой цвет».
Вдобавок ко всему она носила резиновые дырявые башмаки, всегда старые, завязанные ржавой проволокой и обязательно непарные.
* * *
Размеры ее кельи не позволяли поставить там кровать, как у всех нормальных людей. В этой келье можно было поместиться только согнувшись или сидя. Лежа она не спала сорок пять лет. Лишь попав в больницу, она стала спать на кровати, да и то ее мучила совесть «за такую роскошь».
Внутри ее кельи был полный беспорядок. Разворошенные узлы со старой скомканной одеждой и одеялами, жестянки из-под консервов для кошек, всевозможный мусор и брошенные мелкие вещи — все это образовывало кучу всякого хлама и все вместе напоминало мусорную свалку.
В углу кельи была большая скамейка, устроенная из пары шлакоблоков и мешка цемента, окаменевшего и скукоженного после дождя. В молодые годы Тарсо, подобно собаке, забивалась под какой-нибудь куст, в старости же ее можно было найти приткнувшейся на этой скамейке, с опущенной головой. Даже когда в последний год жизни Тарсо поселили в монастырской келье для престарелых, по ночам блаженную часто находили сидевшей под открытым небом где-нибудь на бордюре и мокнувшей под дождем.
* * *
Пища Тарсо всегда была очень скудной. Это обнаружилось в последние дни ее жизни, в больнице. Она оказывала послушание, соглашаясь есть суп, но когда ее уговаривали съесть больше, Тарсо отказывалась: «Я уже наелась, съела четыре ложки». Это был ее предел.
Сестра Марина приносила ей из монастыря обед, который Тарсо делила на две части, чтобы еще и поужинать этим. Когда же добрая Марина работала вдали от монастыря, о Тарсо не заботился больше никто. По всей видимости, иногда она целую неделю ничего не ела, пока Марина не возвращалась со своего послушания.
Иногда ей приносили домашнюю еду, сильно отличавшуюся от того, что готовили в котле для трехсот человек. Сестра Марина, жалевшая ее, говорила: «Возьми немного, поешь!» Но Тарсо ей отвечала: «Разве мирская еда лучше монастырской?»
Однажды Марина принесла ей очень хорошую рыбу. Тарсо ее почистила и отдала кошкам. Увидев это, сестра сказала: «Что же ты делаешь! Что ты теперь будешь есть? Съешь ее сама, благословенная, а кошкам отдай кости». Но Тарсо ей ответила: «А ты сама ешь объедки в монастыре? Как же кошки будут есть кости?» Она и мышей в своей келье заботливо кормила маленькими кусочками хлеба, говоря: «И они хотят есть».
Тарсо была очень добра к животным. Однажды на морском берегу она нашла совсем исхудавшего старого ослика, которого, видимо, оставили там подыхать. Она забрала его, привела в свою келью и кормила хлебом, пока тот был жив.
Нет никаких сомнений, что Тарсо не могла бы разделять свою скудную трапезу с бессловесными друзьями и с друзьями разумными, если бы уже в значительной мере не освободилась от гнета материальных потребностей. И действительно, подлинной ее пищей, из-за которой она забывала о вещественном, была пища духовная. Ум и сердце Тарсо принадлежали исключительно святому, горнему миру, где она пребывала непрестанно. Именно в этом смысле следует понимать ответ блаженной на предложение одной из гостей принести любое кушанье, которое бы Тарсо только захотела:
— Что тебе принести поесть, Тарсо?
— Ты мне принесешь поесть? Мне приносят еду офицер[41] и Мария.
* * *
Эти немногие эпизоды биографии Тарсо дают, в первом приближении, лишь общую картину жизни блаженной. Хотелось бы дополнить их подробным, насколько это возможно, описанием и других сторон подвижнической жизни Тарсо, в которых проявились ее благодатные дарования. Это описание основано на свидетельствах людей, которые лично знали Тарсо, уважали, понимали и любили ее.