...Мать разбудила ее рано — только рассвело. Подошла к порогу — там было посвежее,— распахнула двери и стояла, прислонившись к косяку.
— Вставай, дочка, собирайся. Пойдешь со всеми, я одна дома останусь. Дышать нечем. Кровь изо рта пошла...
На дворе было уже светло. Прогнав скотину, у ворот стояли люди, глядя вслед стаду. Янук шел за стадом посреди улицы, где еще курилась пыль, и трубил в длинную берестяную трубу.
С ночи возле Камена было тихо, и это настораживало людей, никому не хотелось идти в хату. В каждом дворе кто-либо был: поправлял ворота, набирал воду. У Панков, наверно, пилили дрова — пила звенела на всю деревню. Люди работали молча, и потому было как-то особенно тихо. Кое-где дымились трубы. Горели смоляки, и запах дыма полз по деревне.
Не пожар ли где? Люди поднимали головы и поглядывали на улицу.
А Янук трубил не умолкая уже возле леса — сегодня он погнал коров за Корчеватки на вырубку. Со двора Таня увидела, как от аистиных сосен идут в деревню партизаны. Около Боганчиковой хаты они заполнили всю улицу.
Со двора было слышно, как кашляет в хате мать.
Таня была уже у самых сеней, когда далеко над лесом, в другом конце деревни, взлетела ракета. Красная и яркая, она повисла над пустым пряслом у Панка на огороде и, когда падала, долго еще блестела, как стеклянная. Таня видела ракету впервые.
Стало вдруг тихо. Не звякали на улице ведра, у Панков во дворе умолкла пила. Даже матери не было слышно. Только стучало в груди: тах, тах, тах...
За деревней внезапно загремело, казалось, совсем близко.
Та-та-та...— застучало за лесом и за рекой на кладбище.
Взвилась над Панковым огородом и погасла еще одна красная ракета; кто-то закричал на улице, потом там заплакали дети.
— Что же это, дочушка? Где-е-е ты-ы? — Мать ловила руками косяк в сенях: шла во двор.
— Ма-ама...— У Тани внутри будто что-то оборвалось, она побежала навстречу матери. Если бы не подхватила ее, та упала бы возле порога, где стояла кадка с водой.
В хате мать опустилась на скамью у стола, тяжело дыша:
— Не плачь, дочка, не плачь... Мне уже лучше. Беги, запрягай кобылу. Телега на огороде. Сено скинешь под поветь. Гляди, как люди делают. Панка позови, поможет. А я буду узлы собирать. Не плачь, не плачь, ты уже не маленькая. Что миру — то и бабьему сыну. Будем как все. Беги, дочка...— Мать поднялась с лавки и, кашляя, пошла к печи, где стояла кровать.— Беги...
Таня не могла оторвать локтей от подоконника. На дворе возле хлева замахал крыльями, вытянув шею, красный петух — кукарекал. Она его не слышала. Обернулась и увидела, что мать увязывает в коричневую постилку подушки.
Стреляли, казалось, где-то близко: в конце деревни и за гатью. Таня никогда не слышала, чтобы так близко стреляли.
— Собери в скатерть посуду, дочка, а я пойду Палка позову, запряжет.— Мать, взявшись за грудь, пошла к двери.
Таню бросило в жар. «Упасть же может...» — подумала она и закричала:
— Ма-ма!..
— Запрягай тогда, дочка, сама и подъезжай к крыльцу. А я одежду из сундука соберу.
Таня выбежала в сени: там в кладовке лежала сбруя. Отнесла ее в огород, где стояла телега. Таня знала, что у них новая дуга, ее дал зимой Панок, когда сломали старую. Дуга толстая, суковатая, на нее не наденешь гуж, надо брать оглоблю под мышку. А кто поможет засупонить хомут?
Она увидела со двора, что у Панка конь уже запряжен, стоит у крыльца, и на возу лежат узлы. Панки сидели, видимо, в хате, во дворе никого не было: ни самого Панка, ни Панихи с детьми. А люди уже ехали загуменьем: недалеко от своей пуни, возле дикой груши, погонял коня Мирон Махорка — на возу сидели бабы в белых платках. Огородами вскачь гнал своего жеребца Боганчик: на телеге он был вдвоем с отцом. Отец — без кепки, издали видно, как блестит его лысина.
Таня подумала, что люди с ночи еще запрягли коней, а матери никто не сказал.
Когда она открыла ворота в хлев, сквозь небольшое оконце в стене прямо в глаза брызнуло красное солнце.
«Всходит...» — подумала она и закрылась рукой — ничего не видела: ни кур, что прыгали под ноги с насеста и хлопали крыльями, ни кобылы, которая заржала в углу, где стояли ясли.
В хлеву было страшнее, чем в хате: казалось, стреляли над самой головой, будто дети, собравшись со всей деревни, били по крыше камнями. Кобыла навострила уши и долго не давала надеть уздечку. Таня погладила ее за ушами, там, где было белое пятнышко под гривой. Кобыла рванулась к двери, чуть не вырвалась из рук и стала у порога. Уперлась, задрала голову и не шла во двор. Таня схватилась за уздечку — кобыла еще выше подняла голову, отрывая Таню от земли, захрипела, осела назад. Под ногами кобылы затрещали резгины, с головы сползла уздечка. Опрокинув ясли, кобыла вскочила в загородку, где стояла корова...