— Ма-ама!..— закричала на весь хлев Таня. Подняв уздечку, она бросилась к воротам, хотела позвать Панка, но того во дворе не было: он погонял коня уже на улице, у самой фермы.
В конце деревни стрельба утихла, теперь стреляли за рекой и возле кладбища — из Сушкова.
«Одни мы остались дома,— подумала она, и ей стало еще страшнее.— Немцы уже в Сушкове».
Увидев у своих ворот Юзюка, она испугалась, будто невесть чего. Юзюка она узнала не сразу: видела его давно, весной, когда сажали за гумнами картошку. В последнее время он исчез из деревни неизвестно куда.
Юзюк шел по двору важно, как взрослый. Босые ноги его были мокрыми от росы, на них налип песок. Шел, ни разу не оглянувшись на выгон за рекой, откуда стреляли. Нестриженые волосы его упали на лоб, закрывали уши. Руки он засунул в карманы, будто прятал. Смотрел на Таню как чужой, насупившись, словно не узнавал. Глаза у него были большие, бегали с Тани на огород, где стояла телега, с огорода на Таню.
— Что, не запрягла? Я так и знал. Одни на всю деревню. Где кобыла? — Он взял уздечку из рук Тани, а она стояла и ничего не могла сказать. Только дергала поводок, который обвивал ее руку.
— В хлеву...— опомнилаеь она.
— А мать где?
— В хате...
Он повернулся, не сказав ни слова, и ей подумалось, что у него широкие плечи и ходит он по двору, как хозяин. Сейчас Юзюк запряжет кобылу, и они поедут в Корчеватки.
Стало тихо, и Тане показалось, что еще шире раздвинулся двор: увидела, как блестит на заборе и в огороде на высокой ботве роса. В огород через дырки в частоколе полезли куры.
«В огурцы... Завязь клевать...—подумала она.— Теперь буду знать, которые шкодливые...»
— Кы-ыш! — закричала она, но куры ее не услышали: шли бороздой меж грядок и клевали ботву. Ботва была высокая и качалась у них над головами.
На небе ни облака: небо, как и вчера, чистое с самого утра. Солнце еще висит над лесом, красное, не греет. Где-то за деревней, в Камене наверно, что-то горит — в небо столбом поднялся черный дым. На улице у Панковой хаты бегали и пищали цыплята, маленькие, желтенькие. Одни, без наседки. Около моста, наверно у Махорки в огороде, мычал теленок.
Снова начали стрелять: и в конце деревни и за рекой на кладбище — возле Сушкова.
На крыльцо вышла мать с узлом подушек; положила их на землю, села на порог и стала глядеть на Таню, подперев рукой голову. Смотрела и плакала.
Юзюк вывел во двор кобылу — кобыла шла за ним, дрожа и прижимая уши.
— Здорово, мать!..— громко крикнул Юзюк.
— А, сынок ты мой... Откуда же ты? — Мать поднялась с порога.— Что же это делается? Как же это все бросить? И бежать невесть куда?
— Ничего, мать. Мы тихарем. Корчеватки близко.— Юзюк смеялся, показывая зубы.
— А ваши, сынок? Уехали, наверно, раз прибежал? Только мы одни и хворые и горем убитые.— Мать с трудом стояла на ногах.
— Наших уж черт не возьмет. Когда телега загремела по загуменью, даже немцы испугались и — назад, за реку. Как мыши — шик, шик в кусты. Сам видел.
— Не надо так, сынок. У вашей же матери маленькие.
— И малые и старые дали драпака. Догоним. Не плачь, мать,— Он вел кобылу на поводу далеко от себя, боясь, чтобы она не наступила на босые ноги,— та грызла удила и стучала подковами о землю у крыльца. И снова Таня подумала, что Юзюк уже совсем взрослый... Подумала еще, что он прибежал босой — обуть, видно, нечего, а лапти носить не хочет.
Кобыла рвалась из оглобель, и Таня уцепилась обеими руками за уздечку. Юзюк, задрав ногу и упершись ступней в белые клещи хомута, изо всех сил тянул супонь. Широкая черная супонь из сыромятной кожи впивалась ему в пальцы, они даже посинели. Из-под ступни сыпался на траву песок.
— Таня...
— Что?
— Где мать?
— В хате. За узлом пошла. Пока вынесет без помощи...-
— Таня...
Она молчала, уцепившись руками за уздечку: кобыла не стояла на месте.
— Таня... На Палик пойдем. Супонь чертова... Сырина... Не стянешь. Таня...
Она молчала. Не думала, что он скажет такое.
— Дугу еще нашли! — Он начал злиться. У него покраснели и руки и лицо, налились кровью.— Таня! Я нарочно... За тобой. На Палик все идут. В Корчеватках не спрячешься. Туда тоже немцы придут, найдут и Корчеватки... Таня! — Он помолчал.— Мы будем вдвоем. Не бойся. Мать оставим. Старых не тронут.
Из Сушкова немцы стреляли не переставая, и он не говорил, а кричал на весь огород. Таня молчала: чувствовала только, как горят щеки, будто кто хлестал по ним, и думала: