«Что же это?.. Что он говорит? Бросить мать?»
— На черта оно мне нужно...— Таня и сама не знала, как это у нее слетело с языка.
Он замолчал, поглядел на нее исподлобья большими глазами и закричал снова, показывая рукой за реку, на кладбище:
— Слышишь?
Потом ей уже казалось, что Юзюк ничего не говорит, только зовет: «Таня... Таня...» Никто так никогда ее не звал.
В Сушкове стрельба вдруг затихла, хотя еще слышно было, как по лесу катится эхо. Била ногами кобыла, сопел, упершись ногой в хомут, Юзюк. Потом, отвернувшись от хомута, он в который раз уже зашептал:
— Таня...
Она больше не поднимала на него глаз, боялась.
В деревне было тихо. За рекой, где недавно стреляли, кричал, как шальной, чибис; за гумном, в сосняке, тарахтели по корням телеги. Била о землю подковами кобыла, выворачивая наверх белую, мелкую, словно бобы, молодую картошку.
В лесу замычала корова, потом снова стало тихо. За гатью, в той стороне, где было кладбище, что-то заныло, будто из-под земли, затем, уже над самым мостом, зазвенело, словно пчела, загудело на всю деревню.
Таня увидела «раму», когда та была над Панковой хатой. «Рама» летела низко, почти касаясь крыш, как и вчера вечером. Пролетела над самой улицей и, слегка накренившись, повернула к лесу, к ямам, где прятали на зиму картошку и где с восходом солнца, когда Янук гнал в поле скотину, ходили с лопатами партизаны — рыли окопы. Партизаны рыли теперь окопы и в конце огородов у плетней, и у реки за околицей. Назад «рама» летела опять над улицей, еще ниже. Черная и дырявая, как старая заслонка от печи, она качала крыльями. В конце деревни скрылась с глаз, свалилась, как подбитый ворон, за лес и там долго ныла не утихая.
В той стороне, должно быть в самом Камене, глухо бухнуло, будто что-то тяжелое бултыхнулось в воду; потом прошумело над загуменьем, словно аист, летевший на сосны в конце деревни, и грохнуло на ямах. В хате мелко зазвенели стекла.
— Та-аня!..— закричал Юзюк, и она отскочила от телеги. Рванулась в оглоблях кобыла, Юзюк, ухватившись за вожжи, повернул ее под поветь.— Мать забирай!
...Таня смотрела на дорогу. Сейчас, когда они подымаются в гору, к школе, кобыла по колена увязает в песок, напрягается изо всех сил. Вдоль ячменя, где протоптана стежка, трава вмята в песок. Дорогу тут разворотили и кони и люди: видны следы подков и сапог.
Таня вновь подумала о матери. Встанет ли она с кровати, закроет ли дверь? Если закроет, хоть бы вернулась сразу на кровать. А то возьмет веник и будет подметать крыльцо. На него каждое утро взбираются куры, наносят песку. За ними то и дело подметай, стой с веником в руках и не отходи, пока не прогонишь со двора на огород, в картошку, где они копаются под ботвой.
Сегодня, когда они вернулись из Корчеваток, во дворе было все бело от перьев — у них были только белые куры. Перья были в крови, мокрые еще, прилипли к подорожнику. Валялись выброшенные из сарая под завалинку разбитые кирпичи; снятые с шеста веники были разбросаны по всему двору. Маленькие веники, мать их навязала, чтобы париться зимой у Панка в бане, которую он сложил в прошлом году у реки. Веники еще не высохли, пахли березовым листом.
Около сарая власовцы начали рыть яму, длинную, вровень с забором. Наверно, рыли окоп или что-то искали. Наворотили желтого песка целую гору.
Мать через силу собрала во дворе веники и, обойдя яму по песку, бросила их в сарай через порог. Мать такая... Ничего не оставит без присмотра.
Когда позади, у моста, начинают стрелять, Таня сидя нагибается к мешкам. Видит, как кобыла разбрасывает задними ногами песок, его высоко поднимают крутящиеся колеса. Тане становится страшно — кажется, будто падаешь с телеги. Она выпускает из рук вожжи и хватается за мешки.
Когда же стрельба затихает, Таня сползает в передок и спускает с мешков «оги: затекли. Кобыла машет хвостом, достает им до Таниных колен. Хвост у кобылы мягкий, рассыпается по ногам, как прядки льна, щекочет. Ногам легко, они не ноют, и Таня поправляет длинную косу: коса раскрутилась и сползла на шею.
«Тяжелая... Надо было в две заплести и уложить вокруг головы... Тогда не сползли бы...»
Поправив косу, закрутив ее туже и заколов двумя шпильками из белой проволоки, она оглядывается на гать: там еще стреляют. Над дорогой повсюду стоит пыль, ползет на ячмень. Виден один Януков конь; далеко за ним едут Сергеихин Алеша и Наста. Их самих за пылью не видно, слышно только, как стучат позади колеса.
«Отстали как...» — думает Таня, и ей становится еще страшнее. Когда все близко, она не боится, а так кажется, что она одна на этой дороге. Алеши вовсе не видать на возу, только Наста машет платком возле его телеги.