Вдруг закричала во весь голос Наста. Таня подняла голову и увидела, что ее кобыла идет за Панковыми разводами. Оглянулась: возле Алешиной телеги вместе с Януком стоит Наста.
«Чего они остановились?..»
Таня хотела крикнуть им, что Алеша уже дома, пусть не ищут его, хотела даже подняться, чтобы встать на колени. И вдруг почувствовала, что под ногами мокро. Пошарила руками по мешкам — руки были в крови.
Она сползла на край воза. Заболела в колене нога — жгло как огнем. Откуда-то снова появились мотыльки. Белые, мелькают перед глазами: вверх-вниз, вверх-вниз.
Ей показалось, что она, вбежав в хату с огорода, где остался под поветью Юзюк, поскользнулась на полу и ударилась о порог... Зазвенело в голове.
Выпустив из рук вожжи, Таня повалилась на мешки,
4
— Что будем делать с детьми, мужики?..
До Тани откуда-то издалека донесся Настин голос; потом возле самого воза громко заговорил Махорка, а Таня лежала, открыв глаза, замерла, словно виноватая. Было жарко, хотелось пить, пересохло во рту, но она не попросила воды — боялась окликнуть Насту.
Какая тяжелая нога...
Ногу перевязали как могли подолом от Настиной сорочки. Подол Наста разрывала, став на колени в песок за телегой, чтобы не видели мужики. Затем высыпали из Таниного белого домотканого мешка на дорогу зерно, разорвали мешок по швам и забинтовали им, как полотенцем, ногу. Забинтовывала Наста с Панком. Крови больше не видно, и нога не болит, только тяжелая. И колет в колене.
— Что будем делать с детьми, Иван? — снова спрашивает Наста. Она стоит посреди дороги возле Таниной телеги, ее окружили Боганчик, Махорка и Володя Панок. Янук сидит на своей телеге, сгорбившись и надвинув на лоб кепку.
— С какими детьми?
Это сказал Боганчик. Он охрип, кашляет. Таня не узнает его, хотя, приподнявшись, хорошо видит обожженный солнцем широкий красный ноc и черную бороду.
— С Таней. С Алешей. Что уставился в землю?
«Алеша?..» — Таня еще выше поднимается на возу, чтобы посмотреть, где он. Наста прикрикнула на нее, но Таня уже увидела Алешу: он сидел на своей телеге, нахохлившись, как куропатка, склонив голову и слушая, о чем говорят впереди. Таня опять легла на мешки — а то Наста заругает,— и теперь ей уже не видно, что делается на дороге.
Чего они все столпились?
— Таня?.. Дитя?..— снова кричит Боганчик.— Да я в пятнадцать...
— Тихо... Тихо...— Это снова говорит Наста. Взяла в руку платок и машет на Боганчика, будто хочет отогнать его от себя.
«Почему она одна с ним разговаривает?»
— Дитя-я... Из-за пазухи валится...
— При детях? Постесняйся хоть меня, старой, Иван... У Тани ведь нога. Рана...
— Ра-ана... Оцарапала просто,— сипит Боганчик.
«Ага. Не рана. Оцарапала... Почему они тогда не дают мне встать? Как хочется пить...»
— Что будем делать, мужики? Чего вы все в рот воды набрали?
Мужики молчат; умолкает и Наста, потом говорит:
— Все из-за тебя, Иван. Пускай бы Таня дома с матерью оставалась. Ты ее выпер...
— Я? Я выпер? Значит, я? — Боганчик машет на Насту кнутом.— А что? Один я за всю деревню голову должен подставить? Один? За всех вас? Добренькие вы все очень. Дома бы вам остаться. А Ивана одного в Красное, чтоб его там... Освежевали. Не-ет...
— Что будем делать? — Наста спрашивает уже у кого-то другого, отвернулась от Боганчика.
— Ехать над-до...— заикается Панок и кашляет.
— Не ночевать же тут... Влупят, брат,— песочек посыплется...
— Не до смеху, Махорка...— снова кашляет Панок, прикрывая рот рукой.
— Мужики, мужики...
— Не шуми, Наста. Сама понимаешь. Куда отправим детей? В деревню? Спасибо, что вырвали. Хоть двоих.
— Да ты что говоришь, Панок? Там же и твои... И мои...
— О том и говорю.
— Что же мы стоим, мужики? — снова вскидывается Наста.
Теперь уже никто ничего не отвечает. Махорка, помолчав, взмахнул рукой, на которой не было двух пальцев, пробормотал себе под нос:
— А нам, татарам, все равно: что водка, что пулемет... Лишь бы с ног сшибало...
— Почему они в нас с-стреляли? — спросил вдруг тихо Панок неизвестно у кого.
— Потому что деревню они все равно сожгут. Но они знают, что ты поедешь под пулями хоть на край света, дети же твои у них в руках.
— Что ты говоришь, Мирон?
— То и говорю, Наста. В Людвинове подумаем. По дороге. Если что, там можно остаться. В Людвиново немцы не сунутся. Лес кругом. Побоятся.
— А деревня как же?.. Сожгут же. Сожгут. Думаете, мне хочется немцев кормить?
— А у меня что, Наста,— не дети дома? И мои, Наста, там. Видела же, как сгоняли всех?.. Сгонят и еще раз, им не трудно. И ты им веришь? Все равно сожгут. Столько их на гати положили...