Миновав кладбище, белое облако пыли растянулось и как живое побежало по дороге.
Мужики сбились кучкой возле Панка. Махорка и тот оставил свою подводу — стоит возле Панковой телеги. Панок сидел на мешках, прикрыв рукой рот,— видно, кашлял, но кашля не было слышно. Потом он вдруг затрясся, и Таня услышала, как он кашляет — сильно, тяжело. Ей показалось, что кто-то кашляет и впереди, на Боганчиковой подводе, и в логу у дороги, где когда-то стоял маяк, а теперь лежало в рыжей траве сухое белое бревно; кашляет и возле Сушкова на дороге...
У самых подвод облако поднялось вровень со старыми елями на кладбище, заслонив все вокруг — и дорогу, и Сушково, и лог. Из-под пыли, как из-под большой постилки, которую мать вешала на току, когда веяла рожь, чтобы она не брызгала в скирду соломы, один за другим стали выскакивать маленькие черные мотоциклы, точно большие брюхатые крысы. Один, второй, третий...
Мотоциклов было много — Таня их не считала,— и на них были немцы: зеленые, в касках, по два, по три на каждом. Мотоциклы будто шальным ветром несло в деревню, и немцам не было никакого дела до того, что на дороге стоит обоз; ни один не повернул головы сюда, в ячмень. Немцы сидели как привязанные, с красными лицами и белыми от пыли плечами, и смотрели на гать.
В горло лезла пыль, паршило, словно от сухой полыни. Таня закрыла рот руками, но пыль все равно лезла в горло, не давая дышать. Запахло гарью, будто мимо подвод пронесли жженую резину. Затошнило, гудело в ушах от грохота и треска на дороге. Тане показалось, что она задыхается.
Треск на горе вдруг затих, будто кто отогнал его за ячмень, на гать. Трещало теперь у моста, будто там грохотали пустые телеги на железном ходу.
У кладбища пыль редела, поднималась вверх и, закрывая солнце, ползла тучей на Сушково. Стали видны черные деревья на кладбище, и оно было теперь похоже на огромную обгоревшую хату. Вспомнилось, как перед самой войной горела их деревня, тот конец, где живет Алеша. Деревня горела всю ночь, и когда утром Таня убежала из дому посмотреть на пожар — мать не пускала, пока было темно,— огня, бушевавшего ночью и перекинувшегося на гумна, уже не было. Только с земли поднимался белый дым, как пар, застилая и улицу и огороды, сквозь него виднелась черная, обгоревшая Алешина хата. Дальше Таня не пошла: едко пахло гарью от сгоревшей картошки. Пахло еще паленым — от этого запаха мутило, надо было затыкать нос. Говорили, что сгорела в хлеву Сергеихина корова — не успели выгнать ночью во двор. Все ходили смотреть. Таня не пошла, не захотела лезть в самую гарь...
— Погоняйте! Чего испугались? — кричит откуда-то Боганчик.
Таня увидела Боганчика. Он, сидя на мешках, погонял своего жеребца, сворачивал с дороги на обочину: там дерн, твердо.
Кобыла свернула за Панковым возом сама; сошла с дороги в ячмень и Наста.
— Погоняй! Наста!..— кричит издалека Боганчик.
Наста медленно влезает на мешки: устала.
Теперь-то они поедут, раз так кричит Боганчик и влезла на телегу Наста.
— Погоняйте!.. Не мешкайте!..— кричит еще кто-то впереди, помогая Боганчику.
На дороге показался мотоцикл, такой же маленький и с коляской, как и остальные. Миновал, объехав по ячменю, Боганчика, стоявшего посреди дороги, и сыпанул из-под колес дресвой на Танин воз. Дернулась в оглоблях кобыла.
— Чего стоишь?.. В штаны напустил? — закричал на Боганчика Махорка.
Таня дернула вожжи, хотела догнать Панка.
Мотоцикл шмыгнул с дороги в ячмень возле самого Настиного воза, подскочил на неровном поле и, снова оказавшись впереди, остановился недалеко от Боганчика. Медленно приближаясь, точно подползая, перегородил ему дорогу. Боганчиков жеребок забился в оглоблях. Подводы снова сгрудились и остановились.
Таня увидела, как соскочил с воза, словно мячик, Боганчик, как сполз с мешков Махорка... Только Панок слезал медленно, держась за край, будто боялся выпустить что-то из рук.
Словно сбитый на лету жук, мотоцикл сползал с горы по песку, собирая перед собой мужиков. Остановился как раз возле Таниной телеги. Таня увидела, как машет ей Наста, чтобы она, Таня, легла, не показывалась на глаза. Но Таню будто кто согнул. Она только втянула голову в плечи.
Теперь, когда мотоцикл, остановившись, трясся возле ее телеги, увязая в песке, она увидела, что на нем было двое немцев. У того, что торчал на седле и держал обеими руками руль, была высокая фуражка с белым орлом и блестящим черным козырьком — фуражка сидела на голове как утка, задравшая шею и хвост; на козырьке лежали белые, блестящие, туго свитые толстые шнуры. Из-под козырька глядели на людей прищуренные глаза. Щеки у немца были бурые, загорели; между ними висел длинный, как у Янука, нос. Таня разглядела еще, что у немца на груди чем-то туго набиты карманы, аж трещат; снизу к одному пришпилен крестик — черный, по краям белый, блестящий; второй крестик висел у самой шеи под пуговицей, тусклый, прилепился, как паук к стене в запечье.