В коляске, где сидел второй немец, лежал белый ящик, из которого ползла наверх лента с желтыми блестящими патронами. Спереди на коляске торчал, похожий на длинный железный прут, пулемет. Таня такой же видела у партизан. Только ящик у них был не белый, а темный, как каска на голове у немца, сидевшего в коляске. Такой ящик Таня даже брала в руки и поднимала — переносила из запечья к порогу, когда с Вандей мыла полы у Петрусихи. Вандин брат ушел из долгиновской полиции в партизаны с таким вот пулеметом и ящиком.
Немец, сидевший в коляске, не смотрел на подводы. На груди у него висел маленький черный автомат; под ним блестела пряжка и белые пуговицы; сзади на ремне болтались два зеленых котелка с крышками. Длинная шея у немца была толсто обмотана бинтом, на котором пятнами проступила свежая кровь. Руки были тоже забинтованы, двигались только кончики пальцев.
Немец в фуражке со шнурами на козырьке соскочил с мотоцикла, точно с лошади, и стал отряхивать обеими руками пыль с френча — в том месте, где у него на широком ремне висел маленький пистолет.
Пистолета видно не было, блестела только на солнце желтая кобура. Смотрел, покачиваясь, на свои большие блестящие сапоги — к ним прилип песок — и на широкие галифе, вздувшиеся на коленях и обвисшие на голенища: казалось, в штанины ему, как в торбочки, насыпали песку.
— Что за дурацкий обоз? — заговорил он, подняв голову. Голос у него был скрипучий. Таня увидела, как вздрогнул Боганчик и повернули головы мужики.— Что за дурацкий обоз? — Немец ткнул пальцем чуть не в грудь Боганчику. Боганчика он, должно быть, увидел первым, запомнил по бороде и теперь из всех выделил его.
Боганчик молчал; хотел что-то сказать и не мог — у него дрожал подбородок.
— Как стоишь, сволочь?..
Таня увидела, как немец взмахнул рукой в белой перчатке и снизу ударил Боганчика в челюсть. Боганчик схватился обеими руками за подбородок и отскочил назад, к Таниной телеге. Немец отряхнул руки одну о другую.
Позади него в коляске что-то звякнуло. Таня увидела, что второй немец повернулся и наставил на мужиков автомат.
— Кто грамотный? Пускай выйдет,— сказал немец в белых перчатках уже тише и без злости.
Никто не тронулся с места, мужики даже глаз не подняли. Тогда немец снова показал пальцем на Боганчика:
— Ты.
Боганчик отделился от всех и бочком, будто слепой, шагнул к немцу. Стал, вытянувшись и задрав вверх бороду, даже съехала на затылок его замусоленная черная кепка и свесились на ухо волосы. Таня смотрела на него сбоку, и ей показалось, что у Боганчика длинный, загнутый кверху нос,— прежде, если бы кто и спросил, она бы не могла сказать, какой у него нос, он прятался в толстых, будто припухших щеках. На виске у Боганчика высыпал пот, крупный, как град, даже потекло по щеке, и стало красным, как свекла, ухо. И хлопали, хлопали веки мелко и часто — прятали глаза.
Тане стало холодно, будто кто плеснул на плечи воды из колодца.
Немец был выше Боганчика и теперь стоял, нагнувшись над ним,— смотрел сверху из-под козырька. Одну руку сунул за желтый ремень, ладонью другой водил по желтой кобуре. Потом снова ткнул Боганчика пальцем в грудь.
— Кто такой?
— Бо-ган...— ни жив ни мертв громко отозвался Боганчик, словно немец был глухой и мог его не услышать.
— Дурацкая фамилия. Шапку, свинья! — Немец нагнулся над Бо- ганчиком еще ниже. Вытянул шею. — Хочешь, чтобы с головой слетела? Что на телегах?
— Жито... Жито... В район везем. Собрали. Со всей деревни. Сами. Бумага есть.— Язык у Боганчика будто упирался во что-то во рту.
Немец убрал пальцы с кобуры и обеими руками поднял вверх за блестящий козырек фуражку; немец в коляске зазвякал котелками.
— Что за дурацкая бумага?
Белая перчатка поднялась к Боганчиковой голове и застыла: ждала.
Тогда Боганчик быстро скомкал кепку, запихнул ее в карман штанов и полез за пазуху.
Бумага была белая и маленькая, сложенная в несколько раз. Таня не видела ее до этого, знала только, что бумагу везет Боганчик, он показывал ее еще в деревне, возле Петрусихиной хаты, когда собирались в дорогу и немцы проверяли возы, ощупывая руками каждый мешок.