В то утро лунинцы рано ушли из деревни, забыв о жестянке, а может, она им и не нужна была. Наста сразу спрятала ее: что ни говори, а посудина, можно было ссыпать в нее толченую крупу и, если не пожалеть, сделать даже терки — две получилось бы...
Насыпая зерно, она думала о том, как бы не прихватить жестянку с собой, и вроде зарыла ее потом в сундуке, во ржи.
Кончилось поле, и Наста пошла дорогой, увязая в горячем песке по щиколотку. Солнце уже передвинулось, теперь било в глаза, и она обливалась потом. Было жарко, липла к телу мокрая полотняная рубашка; казалось, скользя по спине, от пота намокал и мешок. Платок съехал с головы, волосы растрепались, обломок старого гребешка потерялся где-то, наверно когда насыпала рожь (до этого он еще торчал в волосах, она помнит).
Солнце стояло над самой деревней. От него горела голова и саднило щеки; трескались сухие губы и сохло во рту, язык стал шершавым, не шевельнуть им. Болела спина; оттянутые мешком, сдавливали горло руки, сжатые под подбородком в кулаки: перехватывало дыхание.
«Успеть бы... Столько с сундуком провозилась...»
Посреди деревни, у Махорки на огороде, стреляли часто, будто кто палкой водил по забору. «До сих пор молчали. С утра...» Она подняла глаза. Всюду было сине, и на огороде Наста ничего не увидела.
У кладбища, близ дороги, лежали камни — кучами; сюда нанесло с весны, еще в паводок, песку, и ей тяжело было идти: вязли ноги.
Возле двора Боганчика, там, где начиналась улица, были разобраны заборы — их неизвестно зачем растащили власовцы,— и жутко было видеть неогороженные усадьбы.
По улице, вдоль заборов, казалось, идти легче. Улица была пуста, только посреди деревни, около хаты Махорки, ходили люди — по одному. Власовцы разошлись по дворам. Было видно, как они, поскидав с себя верхнюю одежду, мылись у Боганчика во дворе. На всю улицу пахло жареным.
Наста шла вдоль своего забора — и в дом не зашла. Возле хлева почуяла, как запахло старым сеном и навозом. Во дворе никого не было видно — ни детей, ни власовцев, и она подумала, что дети, Ира и Володя, в хате. Сидят, напуганные, вдвоем на сеннике на полу — там она их и оставила, приказав не вставать с пола. Ворота были заперты на задвижку, около сарая раскиданы дрова — их, наверно, разбросали, когда она была возле ям, всюду было пусто и тихо.
Наста прислонилась к забору, опустила мешок, чтобы отдышаться.
...И утром, когда немцы пригнали их из Корчеваток в деревню, во дворе было тихо и пусто. Заснули на возу дети: в лесу всю ночь не спали, лежа под телегой на земле,— всю ночь не переставая немцы стреляли по лесу из пулеметов и над головами летели пули.
Когда утром въехали во двор, Наста, не распрягая, подвела Буланчика к хлеву, потом отнесла в хату детей — положила на кровать на взбитую солому. Села на лавку у кровати и глядела на них, не сводя глаз. Подумала, хорошо бы затопить печь: проснувшись, дети захотят есть. Но не слушались руки, не могла налить в чугунок воды.
Снова начали стрелять, из хаты трудно было понять где — видно, в другом конце деревни. Потом вдруг кто-то запричитал во весь голос.
Она толкнула дверь.
Голосили и у Боганчика и на улице — может, у Панков.
Скрипнули ворота, и во дворе кто-то затопал. Дверь в хату широко раскрыл власовец: высокий, он вошел согнувшись, держа в руках винтовку. Оттолкнул Насту прикладом, когда она подошла к двери.
— Три души? — спросил он с порога, глядя на кровать, где спали дети.— Всем до единого... На улицу. Выходи, мать,— сказал он тише.— Выходи, не стой...
Она подбежала к детям, потом к шкафу, ничего не помня: хотела, должно быть, что-то взять.
— Ничего не брать... Выходи...— И головой и винтовкой власовец теперь показывал на дверь.
Она схватила на руки маленькую Иру. Володя, проснувшись и увидев власовца, соскочил с кровати и выбежал за ней во двор. Сонный, споткнулся о порог в сенцах.
В деревне стоял крик: люди голосили, как на похоронах. Она тоже заплакала. Потом вдруг остановилась посреди двора: как же это — ничего не брать с собой? Всё перед глазами... У порога — полка с посудой, видна в раскрытую дверь; над колодцем висит ведро с водой... Ничего не брать?.. На смерть погонят. Всей деревней. С детьми...
На руках проснулась Ира и заплакала; Наста стала ее успокаивать. Заметила, что на плече висит белое полотенце... Зачем она взяла его — наверно, схватила вместо платка?
У ворот заплакал Володя.
Она нагнулась к нему— он схватил ее за кофту и поцеловал в щеку. Он не целовал ее никогда, и она не помнит, целовала ли она его с тех пор, как он подрос: они к этому не привыкли.