Проехав немного, они спустились к ручью, нашли просеку и, повернув на нее, поехали старой дорогой, чтобы миновать поле — не быть на виду.
На просеке стояла тень. Пахла болотом сырая в лощине земля — прела подо мхом и ягодником: туда не проникало солнце. Просекой ездили только летом, когда косили лог у ручья, под самым Людвиновом.
Под ногами у коня шуршала старая белая осиновая листва, липла на мокрые от земли колеса. Просека была широкая, и Боганчик сидел с краю на мешках, свесив ноги: они болели, чувствовалось, что отекли. Отделившись от всех, он смотрел издалека, как машет головой, нагибаясь до самой земли, маленький Махоркин Сибиряк. Казалось, распластается сейчас по дороге, захрапит — и его уже не поднимешь...
«Присматривал бы лучше за своей падлой, чем языком молоть,— подумал он про Махорку.— Взял бы да сам на передовую. Так нет. Без пальцев. Все они такие. Одни безрукие, другие кашляют. Им повесток не принесли. Не дали формы, не заперли в доты. А то... Боганчик сбежал, Боганчик удрал. А в финскую кто в снегу себя обморозил?.. Они, может? Им и тогда повесточек не прислали. Сидели как у бога за пазухой. А какая разница, есть у тебя пальцы или нет? Там в голову стреляют. Воюй за всякую сволочь. Ложись под танки. А они тебе тогда еще и жить не дадут. Я с вами вместе не кашлял и пальцев в молотилку не совал. Герои...»
Под телегами трещали сучья; .колеса мяли мухоморы, вылезавшие из песка и травы, белые, как дождевики. И Боганчик подумал: все равно подушат всех в деревне. Не сегодня, так завтра. Немцы и есть немцы. Спасу, видать, не будет. И так что-то не тронули сразу. Согнали только. Хлеб взяли. Отвезешь не отвезешь, а приедешь — они и тебя со всеми сгонят к Махорке в хату и — спичку под крышу в солому.
Боганчик чувствовал, как по йогам, по старым дырявым сапогам, бьет трава: выросла на самой дороге до пояса, выветрилась в сухмень до корня и теперь будет гореть, как спичка, поднеси только огня. Все будет в такое лето гореть, как спичка: трава, лес, солома на крышах... Солома сухая, суше травы на дороге.
Въехали в Людвиновский лес— пошли одни старые ели: это перед самой деревней.
В Людвинове можно переждать беду. Кому оно нужно... Хутор стоит в лесу, хат двенадцать, что ли,— он не помнит. Строились люди тут недавно, перед самой войной, вдали от деревень и от шоссе.
В лесу застлала дорогу тень. Стало свежо, часто всхрапывал конь, хотел пить: чуял влагу под ногами.
В Людвинове можно будет напоить коня, а то изведешь скотину в такую жару...
Просека пошла прямо, и все подводы были видны на дороге. Никто не хотел отстать от Боганчика. Уже виднелось поле: Людвиново было близко.
Боганчик соскочил с воза, чтобы на опушке свернуть жеребца на загуменье — к колодцу, что стоит в конце хутора. Зацепились за конец дуги вожжи, и он, идя рядом с конем, отцеплял их одними концами пальцев — через оглоблю было не достать. Почуяв свободу, жеребец замахал головой, сгоняя с груди слепней, зафыркал и, нагибаясь к земле, стал щипать в выбоинах сухую траву: был голодный. Боганчик вспомнил, что жеребец некормлен с ночи. Вернувшись утром из Корчеваток, он оставил его у колодца на дворе не распрягая. Оттуда его и забрал, не напоив даже: не нашел ведра ни в хате, ни в сенях, ни в сарае — унесли власовцы. В реке жеребец и не нагнулся: из реки редко пил.
Сквозь деревья уже было видно поле. Запахла рожь; потом, потянув носом, Боганчик уловил запах горелой соломы: с поля на просеку подул ветер. Вдруг в той стороне, где было Людвиново, кто-то закричал и сразу же затрещали выстрелы: коротко, сухо, будто кто повел кнутовищем по спицам в колесах. По лесу пошло эхо.
Жеребец вскинул голову — рассыпалась по шее грива, зазвякали удила,— потом рванул с места, словно его укусили, и понесся на поле. Боганчик, подавшись вперед, успел поймать вожжи. Вожжи резали руки, были жесткие и горячие. Он бежал, ударяясь коленом о заднюю ось; натягивал вожжи, накручивая их на руку, и видел, что ничего не может сделать. Надо забежать вперед. Успел схватиться за оглоблю около чересседельника. Вожжи выпали из рук, и теперь, держась за чересседельник, он хотел поймать коня за уздечку.
Когда снова начали трещать впереди выстрелы, Боганчик был уже с телегой во ржи. Навалившись на оглоблю, он наконец схватил коня за уздечку и потянул изо всех сил в сторону, чтобы свернуть с дороги. Жеребец споткнулся. Боганчик почувствовал, как подкосились ноги — по ним, наверно, ударило оглоблей,— и полетел головой в землю, в рожь. Увидел, уже лежа, что попал на кучу камней. Подвернувшись, накренилась к камням и телега, сдвинулись верхние мешки. Жеребец как упал, поджав передние ноги, так и лежал. Храпел, бился головой о камни, отгребал от себя задними ногами землю и стонал: не давали встать передние колеса.