Опустили в ямы столбы, обложили их камнями и землей, землю притоптали, поставили подпорки, и Алеша, разувшись, стал иа сиденье.
Он взялся руками за палки, отец подтолкнул его, и Алеша почувствовал, как его понесло вверх — выше окна. Когда откинуло назад — заскрипела над головой ось; туго ходила в дырках,— Алеша, чтобы не остановиться, согнул в коленях ноги и сам подтолкнул сиденье...
В глазах мелькнул огород — черная пашня от хаты до лога с поваленным возле гряд забором; оказалась под ногами улица с поросятами, рывшими землю у плетня; закачался взад-вперед палисадник с полегшими на землю прошлогодними цветами и суковатой сиренью.
Солнце сверкало в окне, било в глаза, когда он сгибал колени и летел к сараю. Солнце светило и в огород, но ногам все-таки было холодно. Холодно было и на земле; она еще не вся оттаяла. У завалинки росла только одна крапива, красная, как старый щавель летом на выгоне, и на пашне у межи вылез, показав белый лист, хрен.
Земля всюду была еще черная. Чернела и сырая стена в сарае, и весь край деревни издали был черным и пустым, будто его вымело за зиму ветром.
Хлева не видно, он показывается, только когда сильнее подтолкнешь сиденье, — тогда видна старая дранка на крыше; с краю крыши вместо дранки лежит разостланная еловая кора, прижатая старым щербатым корытом, из которого раньше кормили свиней.
Вчера вечером за хлевом возле куриного гнезда под прошлогодними рыжими листьями репея он спрятал мину от немецкого миномета. Нашел ее на лесосеке возле окопов, которые нарыли прошлой осенью партизаны, когда стоял в деревне «Железняк». По «Железняку» из минометов били немцы, стоявшие в Сушкове. Одна мина вошла в землю, видна была только пята с новыми красными железными крылышками. Крылышек было двенадцать — Алеша долго не мог их сосчитать,— и они, видно, были стальные; когда он скреб по ним ногтями, крылышки звенели. Посредине пяты, будто начищенный, блестел желтый капсюль.
В капсюле была ямка — большая, в нее влезал даже кончик прутика. Под крылышками на тонком хвосте чернели дырки, будто выпачканные сажей, маленькие и круглые; казалось, мину поточили жуки. Внизу дырки были забиты желтым песком и красной глиной. Песок засох, не хотел выколупываться, когда Алеша тыкал в дырки прутиком. Не счищалась и глина, засохшая на самом хвосте меж крылышек. Торчала мина недалеко от ямы, широкой и мелкой; вокруг ямы лежал кучками поросший травою, вывернутый из земли дерн.
Если бы под Алешиной рукой мина сама не сдвинулась с места, он бы ее не тронул, побоялся бы. Но она легко, как морковь из грядки, пошла из песка, когда Алеша, согнувшись, уцепился рукой за крылышки и потянул ее вверх. Мина была легкая, ее можно было поднять одной рукой и нести.
Алеша перенес мину в сосняк к ямам, а когда стемнело, положил ее в подол рубашки, притащил домой и спрятал в репейнике. В воскресенье он покажет ее Юзюку, и они пойдут глушить рыбу на Верх-озеро.
На качелях стало совсем холодно; ветер раздувал на плечах рубашку. Она была старая, совсем износилась — сатин на рубашку мать купила еще до войны, когда в деревне была лавка. Рубашку мать тогда сшила с молнией и с карманом на груди. Алеша износил уже две рубашки с этой молнией, мать выпарывала молнию из старой и вшивала в новую.
Скрипят за хатой ворота. Мать позвала во двор отца. Алеша и-не заметил, когда она ушла с завалинки. Алеша смотрит во двор, но через плетень ничего не видно. Видно только, как дерутся на сосне, что возле фермы, аисты; сгоняют один другого с голой бороны — они только вчера прилетели с болота, гнездо, может, будут ладить в этом году. Из лесу едут партизаны, растянулись от деревни до самых ям. Столько подвод было, когда перед войной возили из леса бревна Януку на новую хату — во время пожара у него сгорела старая.
Отец молча пошел во двор, потом вернулся и крикнул через плетень:
— Марш домой. Поставили виселицу...— Отец был сейчас какой-то другой. Возле крыльца погладил Алешу по голове и, глядя на загуменье, сказал: — Беги к Насте. Огородом, где посуше. Пусть придет к нам. Не стой.
На огороде Алеша услышал, как закричала в доме мать. Оглянувшись, увидел, что отец ходит по двору.
Ноги в деревянной обувке цеплялись за землю, и Алеша, сбросив обувку, побежал стежкой, на которой еще лежал в ямках лед. До Насты было далеко.
Вернувшись, он сел на завалинку. Алеша слышал, как кричит б хате мать, и его брала злость на Насту: не может ничем помочь. Бегай только за ней по огородам, язык высунувши, К ним плелась как неживая и все ворчала: печь из-за него бросила. Он обогнал ее и побежал — пусть ковыляет, кочерга.