Панок вдруг почувствовал, что хочет позвать Махорку и не может. Махорка окликнул его сам:
— Это ты, Пан? Что же там такое?..— И, будто вспомнив, сказал: — Вот тебе и Красное... Ехать надо быстрее на Пушице, пока не рассвело и тихо на дороге. Один теперь выход. От Дальвы, видно, осталось все, что у нас на телегах. Где Наста? Не зови ее. Не надо, чтобы видела.
— Дальва в той стороне. Как раз за моховиной...— У Панка ляскали зубы, и всего его гнуло.
— Кто его знает, Пан. Не кричи только... Деревень-то в той стороне других нет, но никто точно не скажет: ни ты, ни я...— Махорка говорил тихо, никогда он так не говорил.— Детей не буди. Пусть спят. Учить тебя надо?
Наста пришла сама. Плакала, вытирала платком глаза и долго смотрела на его края, видать искала на платке сухое место. Подойдя к Махоркиной телеге, прошептала: «А детки мои...» — и прижалась спиной к мешкам. Смотрела, опустив руки, на зарево — не отводила глаз, будто ждала чего-то.
Мужики затихли при ней, потом Махорка сказал как бы про себя:
— Что там такое может быть? Зарево не зарево... Зарево было бы красное... А то бело, как днем. Небо, может, прояснилось.
Услышав Махорку, Наста заголосила, и Панок увидел, как к ней подскочил Боганчик.
— Не лезьте ко мне... Детки мои... Пускай бы я вас отправила. А я же вас сама бросила... И надо же мне было ехать...
— Замолчи, Наста. В той стороне Людвиново. А Дальва далеко... Коли бы и хотел, ничего отсюда не увидел бы. Да Дальва еще и в лощине стоит, забыла?..
— Все ты скрываешь от меня. Махорка. И ты, Пан, тоже — Дальва в той стороне. А детки мои...
— Не дети—так мы останемся жить. Не мы — так дети... Не свои — так чужие. Кто-то останется. Все не сгорят.— Махорка выпрямился, голос стал сухим, как лучина на печи.— Измучилась ты просто; баба и есть баба... А я что, не отец своим детям? Думаешь, у меня голова не болит? Ничего с ними не случится. Съездим — и вернемся.
— Что вы из меня, старой бабы, дуру делаете? — Наста плакала не переставая.
Все снова сбились в кучу — стоят, смотрят друг на друга, мокрые от росы. Никто не хочет верить, что это горит Дальва. А что Махорка предлагает ехать на Пунище, так уж его и слушать?.. Махорка тут старше всех, не считая Янука; ну так что — у Махорки разве глаза другие, не такие, как у Панка? А что на Пунище?.. Воскреснешь?.. Пунище— болото. Версты четыре в сторону от дороги, под самым Тартаком. Какое на Пунище у черта укрытие? Хотя из Пунища можно пойти болотом на Палик — туда как раз отступают партизаны. Надо только перейти Яськову Жижу по кладкам... Да вот дети... И кони. Последних же в деревне взяли. Бросить?..
Подумалось вдруг, что Дальву не могли так просто сжечь. Махорка слишком много берет на себя: то на Тартак гонит, то на Пунище. Его только слушай. Панок хотел сказать Махорке, чтобы тот зря «е поднимал суматохи, но молчал Боганчик. Стоял и молчал — хоть бы словом возразил Махорке. А Боганчик неглупый.
Впереди еще раз взметнулись белые полосы. В темном небе они казались синими.
— Думаем мы что или нет? — заговорил над ухом Панка Махорка.— Один как подавился, и другой молчит, словно в рот воды набрал. Самим не хочется в живых остаться, так дети же «а возу... До рассвета надо выбраться отсюда. Как мух передушат, попадись им только на глаза.
Вдруг заговорили все сразу: и Панок, и Наста, и Боганчик. Решили ехать, и как можно быстрее.
Тронулись передние подводы, а Панок е Настой еще стояли и смотрели на зарево. Оно теперь было тихое и ровное, хоть бы где дрогнуло, будто там взошла заря. Вверху, над заревом, опять начало краснеть небо.
Надо было идти к возам, -но Наста все плакала, вытираясь платком, не слушала Панка. На дороге заржал Буланчик — сам тронулся за подводами. Они услышали, что Таня стонет на возу, и пошли возле ее телеги.
Над лесом поднялась луна: мягкая и тихая, она была теперь белой, как молоко; позеленело небо. Стало светло как днем. Хорошо была видна Алешина подвода и сам Алеша: спал, раскинув руки, «а мешках. Хоть бы не свалился, глядеть за ним надо — спит и спит всю дорогу, как на беду.
Впереди кто-то закурил, наверно Боганчик: сверкнул огонь и запахло дымом от самосада.
Панку показалось, что он зимой дома за столом у окна. Встал до рассвета вместе с Веркой. Она всегда рано вставала зимой, раньше всех в их конце деревни. Встанет и топчется с ухватом у печи.
В хату зашли конюхи. Пустили коней на водопой, а сами забежали погреться: на дворе мороз — не высунуться. Растирают пальцы, сняв рукавицы; закурили; в хате полно дыму — висит у порога под потолком, потом тянется к печи в трубу, редкий и белый от огня.