...Снова стало холодно. Всюду лежала роса: лежала «а мешках — они были влажные, отсырели; блестела при луне по краям телеги мелкими, как мак, капельками. Звенели над головой комары, кусали через рубашку— кололи, как иголками.
Наста обвязала платок вокруг шеи и надвинула до самых глаз. Потом оттянула рукава кофты: она у нее была старая, с короткими рукавами.
На земле под Таниной телегой, сорвавшись с оси, звякнул обо что- то твердое тяж и зазвенел, подскакивая на корнях. Панок побежал вперед кобылы, цепляясь за сухие еловые ветки. Когда кобыла остановилась, он услышал, что Таня, подогнув под себя здоровую ногу, тихо всхлипывала. Над ней нагнулась Наста:
— Чего стонешь?
— Б-болит...
— Я вот тебе сейчас дам... Боли-ит. Есть там чему болеть. Потерпи. Ты же не видела, что у тебя за рана, а я видела. Отлежала ногу, вот и болит. Давай помогу лечь на другой бок... Руки давай...
Таня перевернулась и, опершись на локоть, снова всхлипнула:
— А что я буду делать, когда вернусь?.. Мама больная-я.
Приподняв Таню, Наста подтянула ее назад, положив голову выше на мешки.
— Бери вожжи и держись за край. Хоть одной рукой. Свалишься под колеса, тогда... От комаров отмахивайся. А то заедят.
— Пить! — попросила Таня. Вожжи она не хотела брать.
— Где я тебе возьму пить? — Наста привязала вожжи к грядке.— Потерпи. Скоро уже Красное. Домой поедем — в телегу ляжешь. На сено...
— Холодно. Накройте...— снова попросила Таня.
— Терпи, дочка. Согреешься, сейчас поедем.
Надев тяж на о-сь, Панок подошел к возу. Долго не мог взять Таню под мышки, пока не помогла Наста. Подняв, он подтянул Таню еще выше на мешки. Хотел было поправить ей косу: коса расплелась и цеплялась за руки. Потом, ничего не говоря Насте, повернул к себе верхний мешок и, нащупав рукой завязку, дернул за концы. Хлынула рожь. Панок чувствовал, как она сыпалась на грудь, на землю, на ноги. Увидел, как повернула голову кобыла — почуяла зерно.
Порожний мешок он взлл за углы и встряхнул, выбивая пыль. Потом осторожно накрыл Таню по самую шею — мешок был длинный и широкий.
Танина кобыла пошла вдруг сама — он, наверно, нечаянно тронул вожжи. Впереди, куда они ехали, затрещал пулемет. По лесу пошло эхо.
— Хоть бы минуту побыло спокойно,— услышал он. Наста опять шла рядом с ним. К своей телеге она теперь не пойдет, будет с детьми.
— И я с тобой поковыляю. Веселее...— сказал он.— И не верь ты никому. Будем жить. Девчине только тяжко. Надо же было...
Впереди, где-то совсем близко, загудели машины.
9
Янук лежал ничком на мешках от самого Завишина и смотрел вперед на дорогу.
Болели ноги и плечи, кололо в лопатки, и он думал, что совсем ослабел и теперь не сойдет с воза до самого Красного.
Давно уже скрылось солнце. Там, где было Людвиново, вверху стоял столб рыжего дыма, чернея и расползаясь по небу.
За рекой над полем висела серая, как пепел, дымка и дрожала, видно, оттого, что Янука подкидывало на телеге. Дымка поднялась с пересохшей за день земли и будет висеть, пока не стемнеет. Тогда она запахнет мокрым болотом и осядет вместе с росой на землю.
Янук подумал, что всюду, видно, стало тихо. В такую пору, когда заходит солнце, летом всегда тихо. И когда затемно едешь из Корчеваток на ферму, тоже кажется, что все кругом вымерло. Заснув однажды весной на завалинке, когда еще лежал снег, он почувствовал, как всюду стало вдруг тихо: и в хате, и в деревне, и в Корчеватках. У него тогда был уже сын, Пилип; теперь у него есть и внук, Колечка.
С тех пор Янук мог слышать, только когда грохотал гром и гудел на ферме трактор. Бывало, ему казалось, что он слышит, как стучит под руками топор — эго когда рубил дрова, и звякает щеколда — когда закрывал тяжелые двери в сенях... Но он не слышал стука, если топор был в чужих руках или кто чужой приходил во двор брать воду из колодца. Еще он слышал, когда близко стреляли.
Янук глядел на желтый песок, рассыпавшийся под ногами у коня, и ему казалось, что он едет с поля из-под Корчеваток в Дальву к большой колхозной пуне, стоявшей за фермой около леса. Пуню долго строили и накрыли только года за два до войны.
...Он лежит высоко на снопах. Под бок попал рубель, твердый, скользкий, и от него боляг ребра. Длинные снопы ржи еле связаны перевяслами — видно, жал кто-то слабыми руками; когда их сдавили рубелем, они позадирали вверх комли, и теперь Янук лежит на возу как бы в яме. Колется сухая солома, когда трогаешь вожжи, и пахнут зерна в колосьях. Зерна темные — высохли на солнце,— и в колосьях их полным-полно. Колосья длинные, толстые: из них брызжет и брызжет зерно: воз увязали сильно, и теперь под старым сосновым, потрескавшимся рубелем утрамбовывается твердая, как прутья, ржаная солома. Рожь хорошая выросла под Корчеватками. Только на поле далеко ездить — четыре версты, да еще лесом. Свозить рожь бригадир послал тогда сразу все подводы. Было пасмурно, на Двиносе шли дожди, и снопы свозили уже второй день с рассвета до темна.