— Про какое он Пунище говорит?
— Болтает зря. Будто ты его, Наста, не знаешь... — развел руками Панок.
Боганчик снова слазил в карман, достал горсть ржи и, высыпав в рот, начал жевать. На зубах у него трещали зерна. Махорка опять подскочил к Боганчику, и они снова стали грудь в грудь.
— Паскуда!.. Да я тебе... Беги... На все четыре стороны. Может, сдохнешь где один быстрее. Жрет, как свинья. Обжирается. И челюсти не болят. Мало немец бил по морде. Пикни еще раз, что не поедешь. Нечем будет и жевать. Я тебе не немец. Все покрошу. Смерти боится, а жрет...
Боганчик попятился назад. Ударил он в челюсть снизу. Махорка не увидел даже как; у него закружилась голова. Если бы не подхватил сзади Панок, он свалился бы на землю.
Махорка схватил Боганчика за грудь и почувствовал, что тот весь обмяк, руки висят как тряпки. Глаза сузились. Боганчик от страха прижмурился.
Махорка отпустил руки; не глядя ни на кого, нагнулся, поднял с земли вожжи и вскинул их на мешки. Поправляя хомут на Сибиряке, взглянул вперед: Боганчик влезал на воз.
— Поехали! — крикнул Махорка.— Тряпки кусок. Руки свои пачкать не хочу. Кусается, как гадюка.
Наста с Панком, оглядываясь, пошли к своим телегам. На дороге остался только один Янук.
11
Скрипят на сухом гравии в глубоких рытвинах колеса, и Алеше тогда кажется, что мать в хлеву большой лопатой бросает песок из ямы на глиняный пол.
В хлеву еще с порога видны новые желтые сосновые кругляки: мать чисто подмела веником настил, сгребла истертую сухую прошлогоднюю сераделлу и мятлицу на пол. Пол в прошлом году, когда клали настил, покрыли глиной; ступив босиком на глину, всегда чувствуешь ногами холод. Теперь весь пол от настила до двери запорошен трухой, и Алеша чувствует только, как колет ступни. Мать велела ему взять за загородкой грабли и сгрести труху к двери. Насыплется песку, тогда куда ее девать, разве что выбросить в грязь, а так — корове подстелить можно.
Когда подмели настил и убрали труху, мать нагнулась, начала поднимать сосновые кругляки и относить их к загородке. Толстые и суковатые она катила ногами.
Мать часто останавливалась посреди хлева и долго слушала, повернув голову: где-то за гумнами гудело и гудело не стихая.
«Самолеты...» — подумал Алеша и услышал: мать что-то тихо шепчет.
Они подняли настил со всех опор, оставили только два старых кругляка у стены, где стояли лопаты: одна новая, с белой еловой ручкой, другая вытертая и погнутая.
Алеша взял в руки старую лопату и, соскочив с кругляков на землю, почувствовал, как там всюду пахло мышами. Он взглянул на мать — она по-прежнему что-то шептала про себя. Узел волос на голове растрепался, из него падали черные шпильки. Алеша хотел сказать, что шпильки потеряются в песке, но мать станет кричать, что он только вертится, а не копает. Вспомнил, что шпилек у матери много, целая горсть лежит в сундуке.
Земля под лопатой была мягкая, пока не начал зачерпываться желтый песок. Он был сухой, словно дресва, и рассыпался, как соль,— далеко не откинешь. Чтобы добросить до пола, Алеша поворачивался и тогда снова видел мать.
Волосы у нее сползли на шею, на лбу выступил пот. Мать упарилась, вытирала лоб ладонью и водила ею по ручке лопаты: мочила, чтоб не скользила рука. Потом нагибалась, становилась ногой на лопату, захватывала на нее песок и, выпрямившись, бросала назад на пол как-то боком, через плечо. Алеша заметил, что у матери расстегнулась на кофте верхняя пуговица, раскраснелись щеки и шея, даже руки стали красными по локти. Она спешит, даже не остановится, чтобы отдышаться, и Алешу торопит. В деревне давно уже все позарывали в землю сундуки: и Панок и Махорка. Наста закопала в хлеву большую черную капустную кадку и закидала сверху старым сеном с картофельной ботвой.
Самолеты уже гудели над деревней; потом начало греметь на Плавах, даже вздрагивала под лопатой земля.
— Где это, сын? — спросила мать, глянув из-за плеча.
Алеша выскочил из ямы и, ступая вдоль стены по сосновым круглякам, подбежал к двери. Вылезла из ямы и мать. Подойдя к двери, она оперлась на лопату. Они стояли теперь рядом и смотрели через дверь за забор — на Плавы. Там поминутно грохотало. Было слышно, как звенели в окнах стекла и шуршал, осыпаясь в яму на дно, песок.
— В Тартаке где-то...
— Нет, сын. В Красном... Тартак прямо, на просеку как раз.
Взошло солнце, показалось из-за Плавов желтое, колючее. В огороде зашумела под ветром рябина.
Алеша почувствовал, что дрожит.
— Марш назад. Настоялись,— приказала мать и сама спустилась в яму, Перекинув косу на грудь, она снова стала бросать из ямы желтый песок. Алеша слышал, как звякает, задевая за камни, в ее руках лопата, как стучат о дверь комки твердой глины, как мать тяжело дышит.