Алеша хотел выбежать на улицу и сесть на скамейку, но на него сердито зыркнула мать. Вдруг на улице все стихло и остановилось; не качались от забора до забора головы солдат; все остановилось и на гати у моста, и у Панкова хлева, и возле леса, у ям.
Алеша подумал, что солдаты попросят сейчас у матери молока. Но они во двор не шли, а стояли у ворот, задрав вверх головы, и смотрели куда-то на Панков тополь.
Вдруг над Панковым тополем загудело и от него отделились сразу три самолета. Шли низко над деревней, шли на солнце, туда, где гремело все утро. Из-за тополя вылетело еще три самолета. Самолеты появились и над гатью и над гумнами.
Оторвалась от забора мать, схватила Алешу и прижала к себе. Алеша чувствовал, как дрожат у нее ноги, и видел из-за плетня, как солдаты поворачивали головы: следили за теми самолетами, что летели с загуменья.
Самолеты стали разворачиваться над фермой.
Снова закачалась зеленая улица — далеко, до самого Панкова хлева и возле фермы, сухо рвануло землю. Мать прижала Алешу к груди. От матери пахло теплой кофтой и землей.
Алеша оторвал от мешка голову и увидел, как колышется зеленая трава у дороги. В колдобинах тихо постукивали колеса. От теплого мешка в том месте, где лежала голова и выбилась ямка, запахло гнилым зерном и сырой травой — заячьим горошком и пыреем. Острые стручки заячьего горошка впивались в щеку.
Алеше казалось, что они едут назад: конь, махая хвостом, идет назад, и Янук, подперев руками голову, тоже смотрит туда, откуда они ехали. Алеша повернулся на возу. Он хотел крикнуть Насте, почему они едут назад, но нигде ее не увидел.
Мужики сидели на возах. Подводы шли близко одна от другой, как и вчера вечером, когда выезжали из деревни. Впереди был Махорка: обогнал, наверно, ночью Боганчикова жеребца.
У самой дороги торчали высокие еловые пни; за них цеплялись, обдирая осями, телеги. У пней была видна серая земля, бросался в глаза белый болотный сипак и блестела вода — чистая и твердая, казалось, как лед.
Алеша ерзал на мешках и не мог согреться. Он хотел соскочить с телеги и пойти сбоку, взявшись за край, как Панок, но на траве была роса, густая, словно иней. Сесть бы верхом на коня, вон с него пар валит. Так не разрешат мужики.
Лес кончился, выехали на лог, будто из пуни во двор. Стало еще светлее и холоднее.
— Не отставать... Погоняйте... Издали все видно... Как на ладони... — скомандовал Махорка тихо и хрипло.
Алеша схватил вожжи, но ни Боганчик, ни Панок не погнали коней. Оглянувшись, Алеша увидел, что Наста только что выехала из лесу.
Позади раздался выстрел, затем начали стрелять часто, будто в пустые телеги сыпали из мешков картошку.
— Не отставать!.. Не надо было давать Буланчику пить. Напился, наверно, в Бродку из лужи... Намаешься теперь.— Махорка соскочил с телеги с вожжами в руках и все время оглядывался назад.
Буланчик с трудом переставлял ноги; слышно было, как Наста стегает его мокрыми вожжами, когда он хватает на ходу траву.
Сбоку, где-то у Панковой телеги, крикнул вспугнутый коростель. Закрякала вдали дикая утка, звала утят — вела их в Бродок, там, где не переставая качалась под ветром лоза. За лозняком в тростнике стоял аист и, вытянув шею, смотрел на людей и на подводы, насторожившись, готовый вот-вот взлететь.
Вдоль дороги росла белая мятлица и крапива, высокая, по самый воз, и росой смачивала мешки. На крапиве лежали птичьи перья, намокли, прилипли к листу.
Над лесом и вдоль дороги висел туман. Квакали где-то лягушки; курлыкал дикий голубь — сзади, на Бродку, в той стороне, где недавно стреляли. Каркали вороны редко и тихо — в тумане их не было видно. Откуда-то нагнало торфяную гарь. Наверно, ее принесло с туманом — недалеко где-то горел лес. Потом запахло травой, сухой, теплой и свежей, точно печеным хлебом.
Небо на востоке стало желтым, только вверху было голубое, как днем. Впереди над дорогой зарделся лес, и в том месте на небо набежали розовые тучки. Из-за елей показался краешек солнца, тусклый, как молодой месяц; солнце светило сквозь туман, будто сквозь желтую пряжу. Пряжа вздрагивает и вздрагивает, будто ее, перепутанную, кто-то поправляет рукой.
Потом широкое, сплюснутое солнце оторвалось от земли и стало дрожать и переливаться, как раскаленное железо, когда его вынут из горна. Исчезли красные тучки, словно сгорели. Ели сделались острыми, как пики.
Впереди ничего не стало видно — слепило солнце. Над логом пополз туман. Сквозь него видны были красные стебли щавеля — казалось, и травы другой в логу не было, только щавель.