Алеша все еще сидел высоко на мешках, нагнувшись и раскрыв рот: глядел на дорогу — на коня. У него расстегнулась на груди черная рубашка, сползла с плеча. Была видна голая худая шея.
Махорке снова показалось, что Алеша весь желтый.
— Слезай!.. Слезай, сукин сын... Одурели все...Он выпрямился у самой телеги. Алеша кулем скатился с мешков на землю, будто Махорка хотел его поймать, а тот не давался в руки...
— Назад, чертов сын!.. В Ложок, к мосту!.. В Ло-ожо-ок!.. На-аста!.. Назад!.. На Пунище!.. К партизанам!.. Ужом ползи!.. Немцы всех передавят...
Пули задели мешок на Алешином возу, близко, у самой Махоркиной груди. По щеке стегануло рожью, будто брызнуло из-под барабана в молотилке. Махорка почувствовал, как его ударило чем-то тяжелым и твердым в спину...
Выстрелы затрещали за мостом, на самой горе, откуда они ехали. Стреляли, видно, по болоту, куда бежали немцы.
У Махорки вдруг отнялись ноги; ему показалось, будто он прислонился к копне свежего сена. Горячо стало плечу и мокро — это сено, сложенное в копну, за ночь угрелось и горит.
Он догадался: по нему стреляли с болота немцы — прямо в спину. За партизана приняли: бегает по дороге в черном.
Падая, он слышал, как стучало на дороге — будто гнали от моста в лощину коней. Увидел, что опять бегут немцы, оглядываясь и стреляя назад. Далеко, на самой горе за мостом, бушевал огонь — высокое желтое пламя лизало сосняк. За ним не было видно неба.
Потом Махорка увидел, что лес горит и у моста, немцы оттуда бегут и бегут, падают, вскакивают и снова бегут сюда, в лощину.
Ударившись о землю, он почувствовал, что задыхается от пыли. Запахло гарью. Казалось, горит деревня — Сергеихина хата и амбар — и бегут с ведрами люди...
Высоко вверху он увидел белое небо, оно, казалось, было горячим-горячим, как вчера днем, когда сгоняли в деревне людей.
Телу стало горячо — снизу, от земли. Резануло глубоко-глубоко в спине. В груди стало больно и мокро...
Вздрогнула где-то под ним земля, и сразу все стихло.
Из мешка посыпалась рожь — прямо на руки.
Он увидел, что возле его головы растет овес, насеялся на дороге молодой, зеленый, с темным длинным зерном.
«А нам, татарам...»
14
Конь напрягается в оглоблях, как бывало в огороде, когда, запряженный в плуг, он шел бороздой. Заваливаются колеса в выбитые на дороге ямы, и Панку снова кажется, что он распахивает огород.
Плуг выскакивает, сдвигая в борозду вместе с землей мерзлую черную картофельную ботву. Панок идет бороздой, и ему надо одной рукой держать ручки плуга, а другой изо всей силы натягивать пеньковые вожжи. Вожжи ползут за спину — Панок набросил их на шею,— и коня приходится остановить. Панок привязывает вожжи к новой березовой ручке, которую сам вытесал вчера топором, выстрогал и прожег в ней нагретым докрасна шилом дырку, чтобы можно было насадить ручку на плоский железный штырь.
Новая ручка не скользит, за нее хорошо держать плуг, и Панок, подперев снизу, положил на нее ладонь, а пальцами натягивает вожжи. Коню трудно идти по высокой грядке, пароконный плуг с широким отвалом врезается глубоко, выворачивает землю до самого желтого песка, откидывая в мелкую борозду густой слой земли. Трещат под ногами у коня и под дышлом плуга стебли сухой ботвы — ее не успели убрать, прихватил мороз; стучат выворачиваемые камни, скатываются с грядки в борозду; хлопает сзади в борозде крыльями петух — сзывает кур.
Пахнет землей и сухим овечьим навозом, который не перепрел за лето; пахнет сырой глиной и свежим хреном, срезанным острым лемехом. На весь огород, как в сарае из загородки, пахнет картошкой.
Когда на повороте Панок пускает коня в лебеду и полынь, а сам, взяв в руки кнутовище, счищает с отвала глину и песок и затем разгибается, чтобы перевести дух и откашляться, он видит черную вспаханную полосу с глубокой по краю бороздой. Борозда блестит там, где шел лемех,— длинная, от улицы до фермы, и вся желтая от скороспелки и сибирок. У самых ног на черной пашне лежат похожие на мелкую картошку свернувшиеся в кольца белые черви с желтыми головками — вывернуло из глубины,— их клюют куры. Куры потом, завидя узелок на кончике белого веревочного кнута, бегут вслед за плугом.
Под утро приморозило — на траве лежал иней, и босому в борозде холодно; на пырее и на ботве блестит под солнцем роса, словно битое стекло, которое за много лет понанесли в огород с навозом.
Взошло солнце, поднялось над сосняком. На чистом небе оно переливается, прыгает в глазах и начинает пригревать спину, будто стоишь у затопленной печи.