Он положил на угол стола белые шерстяные перчатки. Достал из кармана клубочек ниток, небольшой, с маковую головку, таких же белых, как и перчатки. Подозвал Насту.
— Заделать... и быстро...
Она взяла со стола перчатки, увидела, что они новые и у одной недовязан большой палец. Нашла спицы, взяла недовязанную перчатку и села у окна напротив власовца. Подумала: «У кого это в деревне были белые овцы? У Махорки, что ли?..»
Спицы кололи пальцы, были острые. Она никак не могла поймать петлю: дрожали руки. Не от страха — она уже не боялась,— а, видно, оттого, что несла тяжелый мешок: будто растянула все жилы.
Когда власовец снова, крутя на коленях винтовку, сказал: «Все вы бандиты...» — она подумала: «Проколоть бы тебя этими спицами... Мало вас на гати уложили партизаны...» — и дернула за нитку.
Белый клубочек подскочил на столе, упал на пол и покатился власовцу под ноги — под лавку. Власовец нагнулся, чтобы поднять клубочек, зашаркал по полу сапогами и зацепился за мешок.
Под лавкой загремели куски тола, рассыпалась вся груда. Звякнули, зазвенели на столе спицы — выпали из рук.
Власовец сначала побелел как мел: сидел нагнувшись и смотрел на нее большими, какими-то звериными глазами. Потом, должно быть, понял, что она, женщина, не боится, сидит, как сидела у стола, и схватился обеими руками за винтовку, лежавшую у него на коленях. Насте показалось, что винтовка у него сейчас вся белая, аж сверкает, и кривая, будто согнутая.
Власовец начал медленно подниматься с лавки, не сводя с Насты глаз. Слышно было, как он тяжело сопит. Наста подумала, что он вот-вот поднимет винтовку и пристрелит ее. Никто не увидит и не услышит.
Когда звякнула задвижка, Наста сразу повернулась к двери. Почувствовала, как на лбу выступил холодный пот. В хату вошли еще двое власовцев, не те, что были раньше, и с ними Боганчик. Стали у порога, не подходя к столу. Боганчик жался позади, словно прятался за их спины.
Надо было ехать в Красное. Ей, Насте. Бросать детей и ехать. Потому что у нее была лошадь. Все в деревне, у кого есть лошади, поедут. Боганчик сказал еще, что всего в деревне осталось семь лошадей, и он сам поедет — у него уцелел жеребец; что ничего страшного нет — съездят и вернутся. Далеко ли тут до Красного?
Тогда она заплакала, нагнулась и показала рукой в окно на завалинку, где сидели дети.
Власовцы сказали, что она быстрее вернется из Красного, раз остаются дети.
Надо было бросать детей.
Наста сидела у стола со спицами в руках и не могла встать.
Низенький власовец забрал со стола перчатки и первым вышел из хаты.
2
На гати качает и подкидывает телегу.
Буланчик с короткой гривой, подстриженной «овечьими» ножницами, бьется головой о хомут, в выбоинах напрягается так, что скрипят гужи, и храпит, наглотавшись пыли. А пугливый какой... Дотронешься кнутом — из кожи вон лезет.
«Напуган...»
Наста сползает с мешков и, выпустив из рук вожжи, долго стоит на песке — не может разогнуться. Песок под ногами горячий, липкий — казалось, упал со сковородки на пол у печи блин из несеяной ячневой муки и липнет к босым пяткам. А может, еще не обсохли ноги, с тех пор как она стояла в реке возле сожженного моста по колена в грязи и подталкивала телегу?
«Так свело ноги... В коленях...»
Наста ехала последней, и когда слезла с воза, Буланчик сразу остановился, потом, нагнув голову, напрягся и, почуяв, что груз стал легче, пошел за передним возом — махал головой, отбиваясь от слепней, и храпел. Ей надо было теперь догонять телегу; ни к кому не подсядешь — все впереди.
Идти босиком было мягко и удобно. Дорога через гать за эту неделю высохла и потрескалась; немецкие машины перетерли на ней сухой, лежавший кучками торф в муку, и ветер позасыпал им ямы и трещины под ногами.
Из-под колес поднималась рыжая пыль и ползла назад к деревне.
Все больше и больше болит на правой ноге щиколотка — покрылась струпьями.
«Кровь запеклась...— думает она.— Пропади ты пропадом. Все это в реке. У моста... Такой был мост. Сутки горел. Перед самой войной его рабочие строили — стояли в деревне. Еще желтый был, не почернел. Смолой от него пахло... Партизаны его подожгли, отступая. Нанесли соломы и подожгли. А немцы, когда надо было перебраться через реку, оставили свои машины на берегу, быстро перебежали один за другим реку — река в жару пересохла — и сразу на крышу к Петрусихе: хата ее была крайней в деревне. И топоры у них и пилы. Раскидали хату по бревну, перетащили на плечах к реке. Да что хату жалеть. Немцы все могут спалить. Остановились в деревне надолго. На Палик не очень-то сунешься. Везде партизаны. День и ночь шли на Палик отряды: и «Дядя Коля», и «Дядя Вася», и котовцы, и «Борьба» — не вспомнишь всех... Гремит и гремит за рекой... А мост немцы железными скобами сбивали. И не немцы, а власовцы. Сколько там их, немцев,— горстка. О скобу и ногу покалечила. Но-о-ги... Принесут ли они назад в деревню? К детям...»