Если бы пришлось идти на Палик, так им нечего было бы и взять с собой. Другие и сухарей насушили, и толокна намололи, а они ничего не делали, никуда не собирались...
Юзюк где-то уже далеко, на Палике, вместе с партизанами. «Автомат в руки — и пойду. Возьмут. Сидеть в болоте с бабами я не буду»,— говорил он ей все время: и во дворе, когда запрягал кобылу, и в Корчеватках...
И чего это он за ней прибежал? Разве в деревне не было с кем пойти?..
Она начинает вспоминать, какой он, Юзюк,— совсем забыла. Помнит только, что он босой и широкий в плечах. Потом припоминает, что Юзюк — это же вылитый Алеша: лобастый, белый, даже волосы у него белые. И нос такой, как у Алеши,— широкий и загнутый вниз; и глазами часто моргает, они у него такие же серые, и в землю все время глядит— под ноги. Вспоминает, как он смотрел на нее возле повети и шептал: «Таня...» Она и сама не знает, куда делась бы тогда от стыда, если б не надо было удирать из деревни.
Она подумала, что у Юзюка сильные руки, как у мужика: легко снял с телеги мать. Стоял потом рядом и отряхивал у нее со спины сено. На лихо кому — пускай бы лучше за своей матерью глядел, та, наверно, избедовалась, не зная, где он. Он хотел и у нее, Тани, стряхнуть с плеч сено, но она не далась, отскочила. Не отходил от телеги, словно угодить хотел.
Ушел от них он тихо, ничего не сказав, только издали смотрел на Таню. При матери было — она все видела, хоть ты сгори... Догнать бы его и избить... Побежал на Палик, лишь бы дома не сидеть.
Ей стало вдруг чего-то жаль... Только не Юзюка. О нем еще горевать...
Снова загремело где-то во дворе. Это мать пошла в огород к реке жать на меже картофельную ботву. На дворе никакая не зима, если мать жнет и в хате раскрыто окно.
Мать, разгибаясь, поднимает вверх длинные стебли и кладет сбоку на грядку. Ботва в огороде высокая, вровень с молочаем,— Тане хорошо видно ее с постели у окна, видна даже в сжатых грядках зеленая мокрица — густая-густая в сырых бороздах.
Снова дрожат в сенях стены и звенят в окнах стекла. Звенит у порога под посудником порожнее, накрытое белой цедилкой ведро.
Мать вовсе и не в огороде, а в хате у окна — сидит, нагнув голову, в пальцах иголка. Мать шьет.
Потом Тане начинает казаться, что далеко на поле, под Корчеватками, поют жнеи. С поля, из-под Корчеваток, видна Дальва: хаты стоят близко друг к другу, мелкие, серые. На загуменье видны Януковы дубы, высокие, темные, затихли, будто замерли. За дубами, где-то в той стороне, Танина хата.
Шуршит под серпом высохший ячмень, шелестит солома, когда вяжешь перевяслом сноп. Женщины не разгибаясь разбрасывают по всему полю пучки стеблей, чтобы потом связать их в снопы. Мельтешат в ячмене белые платки, взлетают руки — кажется, двигается все загуменье от деревни до Корчеваток.
Женщин на поле — что снопов...
Таня почувствовала, что лежит на земле. Было тверже, чем на мешках.
— Держись за меня, дочка... За шею...
Тане показалось, что над ней заговорила, нагнувшись, мать — прибежала с огорода, на плече серп. Новый, большой, он блестит, еще мокрый от картофельной ботвы. Мать подхватила ее под руки и приказывает Настиным голосом:
— За шею бери... Не бойся...
Даг-даг-даг...— стучит где-то совсем близко пулемет, как на горе возле школы, когда по ним стреляли из деревни.
Таня повертывает голову, но никого не видит — ни матери, ни Насты. Видит только небо в длинных черных полосах и желтых облаках.
Даг-даг-даг...— стучит кто-то в дверь. Юзюк, наверно, хочет, чтобы они с матерью быстрее выходили из хаты.
Кто-то, взяв Таню под руки, тянет ее по земле.
— А-а-а!..— кричит она от боли, сама не слыша своего голоса.
— Терпи, дочка... Держи меня за руки... Помогай мне. Мы с тобой не можем бежать. Ни я, ни ты... Я как без ног,— слышит Таня Настин голос.
Таня спросила было, где же мужики, но Наста, видно, не услышала, тащила ее по сивцу и по сухой мятлице неизвестно куда.
В глаза брызнула откуда-то вода. Стало мягко, как на сене; пахло мхом. Впереди, в головах, чвякала у кого-то под тяжелыми ногами грязь.
Снова застучало в хате у порога — это у матери с плеча упал на пол серп.
Закричала вдруг Наста — на все загуменье. Выпрямились жнеи, остановились на загонах, держа в руках серпы и глядя сквозь Януковы дубы на облако, за которым красное солнце падает на деревню камнем.
Таня почувствовала, что Наста выпустила ее из рук.