Партизаны шли и шли — в белых халатах, в белых от снега валенках. Входили, цепляясь за косяк прикладами, ударяясь головами о притолоку— дверь в хате была низкая. На пороге обивали снег с валенок и сапог, чтобы не нанести в хату, счищали его веником, передавая веник друг другу. Стаскивали с головы белые капюшоны и обминали их на плечах; расстегивали заиндевевшие белые воротники, терли рукавицами щеки и носы; сняв рукавицы и положив их на лавки, терли щеки ладонями — обморозили. Подходили к столу и сундуку, щупали руками скатерти; сдвигали в кучу халаты и на их место клали побелевшие автоматы и винтовки — в тепле на железе сразу выступал иней.
Партизаны были везде — и возле кровати, и у стола, и возле шкафа. В хате стало уже тесно, не повернуться, а они все шли и шли, задевая прикладами о косяк двери.
Грелись у печи, спрашивали, давно ли проехали подводы, пили около печки одной кружкой воду и без конца терли щеки. Дверь долго была раскрытой, и в хату под стол валил белый пар.
У Насты не попадал зуб на зуб. Она стояла в старом платке, только завязала его узлом на груди.
Сухов, в черной кубанке, в широком черном полушубке под белым, как снег, расстегнутым халатом, зайдя первым в избу, ходил от стола к печи, стуча твердыми, смерзшимися, как камень, черными валенками. Сняв рукавицы и положив их на лавку у печи, он тер ладонью о ладонь и дышал густым паром на всю избу:
— Принимай гостей, хозяйка... Это все наши...
— И куда же вы в такой мороз? — спросила она.
— Ничего, хозяйка. Согреемся... Когда вот эту штуку,— он похлопал ладонью по автомату на груди,— сжимаешь в руках, то жарко делается не только немцам, а у самого горячий пот выступает на лбу.— Сухов засмеялся, засмеялись и партизаны.— А куда идем — не секрет. Немцев лупить...
Партизаны дружно засмеялись.
Наста потеснилась на лавке — уступала место; наклонившись, посмотрела в окно. На огороде было бело от снега! В окно бил ветер не стихая. Подумала: хорошо, что укрыла детей, теперь к ним не подойти.
А партизаны шли и шли.
Наста увидела в окно, что в огороде посветлело, но в хате стало темней — кончался керосин и лампа гасла.
А партизаны без конца входили из сеней, сбивая снег у порога.
Когда Наста открыла глаза, солнце стояло высоко — в зените. В такую пору коров гонят домой на дневную дойку.
Она не знала, где лежит, не помнила. Высоко вверху застыло белое от редких облаков небо. Голова ее лежала высоко, и она видела край дороги у самого моста. Над самой головой покачивалась желтая мятлица, будто на нее кто дышал. Было тихо, и Насте показалось, что она оглохла... Послышался где-то стон, она начала прислушиваться, пока не догадалась, что стонет сама.
Она напряглась, хотела подняться, но почувствовала, как ее повело в сторону. Когда она снова попробовала встать, ее всю скрутило от боли, и, перевернувшись на живот, она закричала:
— Та-аня!..
Ей показалось, что она видела Таню недалеко, в мятлице: лежит, откинув голову, коса расплелась.
Наста поползла по траве. Болели плечи и спина, и кололо в шею. Помнила, что надо поднимать выше голову — обдерешься в папоротнике о сучья,— но не давала боль в шее. Никогда ей уже не встать с земли...
— Де-ети!..— позвала она, испугавшись, что не увидит детей. Ни Иру, ни Володю. Неправда, что горела Дальва. Ну и что, если было зарево?..
Она цеплялась руками за сухой вереск, обдирала пальцы, в колени врезались острые сосновые шишки, и тогда боль отдавала в голову.
Оглядевшись, Наста увидела, что лежит у дороги. Перед глазами был желтый песок, колеса телеги, блестели шины, пахло дегтем.
Когда она подползла к Януковой телеге, то была вся в песке — песок налип на руки, на кофту, на юбку. Наста поняла, что промокла от крови, кровь шла из спины. Хоть бы перевязать плечи и спину, стянуть каким-нибудь полотенцем.
Она взялась руками за колесо — боялась, что не сможет встать, постояла, уцепившись за грядку, потом навалилась на телегу, на мешки, обхватив их, и тут увидела Янука. Он лежал с той стороны телеги. У него был синий лоб, кепка свалилась с головы, и мокрые седые волосы лежали на песке. Рот у Янука был искривлен, как всегда, когда Янук просил о чем-нибудь. Длинная белая рубаха задралась на груди; босые, вымытые в росе ноги он подогнул под себя, прижав ими вожжи, словно не отпускал коня.
Значит, убили Янука. Двоих убили; Таню и Янука... Наста испугалась; а где же мужики? С трудом повернувшись, она увидела на земле Янукову кобылу. Кобыла лежала в оглоблях, откинув голову.