«Пускай грызет... Лишь бы не отставал...»
Наста поправила под мешком кнут, он согнулся, могли упасть вожжи. Холодной, наверно от пота, становилась кофта, Наста расстегнула ее и дышала так, будто вышла на улицу после угара,— глотала и глотала дорожную пыль, пока не поперхнулась.
С горы, от кладбища, если посмотреть назад, видна Дальва: как сивые коровы в жару у реки в кустах, сбились в кучу хаты, перемешались — и большие и малые. И коровы и телята. Наста сейчас видит только свою в конце деревни с соломенной высокой черной стрехой хату; поленницы и хлева за хатой не видно. Не видно и Боганчикова двора, хоть он и рядом. Торчит только в той стороне журавль над ее колодцем. Потом и он опустился вниз, скрылся за сараем: кто-то достает воду. Дети, наверное...
На дороге камни. По ним стучат и скрежещут колеса. Болит голова, невольно сжимаются зубы. И — тошнота. Это от дыма: он тянется с болота на дорогу, даже сюда, к школе; гарью пахнет и по всей гати до самого моста. Горит сухой торф в логах. За кустами в той стороне сине от дыма. И небо там, за Дальвой, синее, только далеко за лесом, над Корчеватками, видно серое облако — висит на одном месте, словно привязанное.
«Дым... В Камене горит. Столько дней там партизаны держали оборону».
Пыль у самой земли белая, как дым от сырых дров.
На горе у школы пахнет сухой ячменной соломой, как осенью на гумне во время молотьбы. Ячмень так и не созрел, сгорел на солнце, пожелтел, высох, когда рожь еще даже не налилась, Выгорала на дороге трава. Из-под нее, когда ступает конь, пыль поднимается выше колес.
Фыркает и фыркает Буланчик. Весь черный, взмок. Под шлеей на спине у него желтая пена.
На горе по колена песку. Пересыпается под копытами коня, как пепел. От пыли не видно передних подвод — скрылся с глаз Боганчик, будто сквозь сито светится полотняная рубашка Янука.
Снова налипла на щеки пыль. Поведешь рукой — ладонь жесткая, как терка. От песка не сжать зубов; сухо во рту, язык — как дубовая кора. Наста рукавом кофты вытирает губы. Рукав соленый и горький.
Отекли ноги — как свесила их через край еще на гати, так и не поднимала, стали чужими, одеревенели,— и ломит спину в пояснице. Хочется вытянуться, лечь на мешки, как на меже после жатвы. Втиснуть голову куда-нибудь — в крапиву и репей, чтобы ничего не слышать.
Даг-даг-даг...— опять застучал в конце деревни пулемет. Там, где за рекой горел торф.
Жик... Жик... — засвистело сбоку вдоль дороги, будто кто хлестнул тонким кнутом по сухой траве... Жик... Жик... Буланчик напрягся, вытянул голову, доставая почти до Алешиных ног, и прижал уши — спрятал под гриву.
Даг-даг-даг-даг... — стучало на гати около моста. Там, когда они проезжали, Наста помнит, торчал из ямы длинный черный пулемет весь в дырках, возле него стоял на коленях власовец, второй мыл руки в луже.
Жик-жик... Цив-цив... — шумело над головой и хлопало где-то на Курьяновщине, возле колхозного сада и в кустах на кладбище. В ячмене у самой дороги завихрилась реденькая пыль.
Дрожит Буланчик, храпит и рвется из оглобель. Не видно ни Боганчика, ни Янука. Блестят только впереди под Алешиной телегой колеса.
«Погнали коней...» — догадалась Наста. Нагнувшись, она вытащила из-под мешка кнут и, ухватившись за вожжи, начала дергать их обеими руками. Буланчик не побежал, захрапел только, будто его душили, и уперся в переднюю телегу.
— Погоняй, рестант! — Наста изо всех сил закричала на Алешу и поперхнулась.— Смерти захотел!..—Она дергала и дергала вожжи, но Буланчик не бежал и не обгонял Алешину телегу. Впереди в пыли блестели на солнце колеса.
«Убили...» — неожиданно подумала она и вздрогнула. Соскочив с мешков, спотыкаясь, побежала к Алешиному возу. Ухватилась рукой за край — он был мягкий от пыли; пыль покрыла мешки, штаны и босые Алешины ноги.
«Убили...» — снова подумала она и закричала:
— Яну-ук!..
Звала Янука, он был ближе. Впереди никто не отозвался. Жик-жик... — только пыль взметалась у дороги в ячмене...
Почуяв Насту около оглобель, Алешин конь сошел с дороги и остановился. Тогда она ухватилась за вожжи. Там ведь, где сейчас подводы, лощина. Алешин конь ее не слушался, ступал по песку, напрягаясь, и стриг ушами, косясь на поле.
Она снова посмотрела на воз и поверила в то, что нет в живых Сергеихиного Алеши. Перед глазами возникла деревня: длинная улица, полная народу, и Сергеиха со своими завернутыми в полотняные пеленки близнецами. Ее гонят два власовца, вспотевшие, без пилоток. Гонят к Мироновой хате.