— Алеша-а!.. — закричала она.
Алеша лежал будто мертвый.
Тогда она схватила его за ноги и начала тормошить обеими руками. Алешин конь вдруг побежал. Побежала и она возле воза, ухватившись за край: казалось — вот-вот свалится в песок под колеса.
Цив... Цив... — цивкало высоко над головой, потом затихло. Стало тихо и в конце деревни, где горел торф, и сзади у моста, и в ячмене на Курьяновщине. Бежал конь, бежала и она рядом с телегой.
Когда Алешин конь внезапно остановился, а потом пошел, цепляясь ногой за ногу — Алешин воз был тяжелый, тяжелее, чем у Насты,— она оглянулась и увидела, что Буланчик не отстает от них.
— Яну-у-ук!..— закричала она на все поле. Хотя кричи не кричи — Янук не услышит: глухой.
Но Янук вдруг остановился и повернулся на возу: может, сам хотел посмотреть, что делается позади.
Наста боялась смотреть на мешки, где лежал Алеша. Подбежав к Януку, она схватила его за руки.
— Убили... Алешу убили!..—закричала она, оглядываясь на Алешин воз.
Янук взглянул туда, где лежал Алеша, и медленно сполз с мешков. Махнул Насте: замолчи ты!.. Стянул со своей длинной, как слива, головы черную кепку, помял в руках и положил на мешок, на котором сидел. Потом медленно направился к Алешиному возу. За ним пошла и Наста.
Возле Алешиного воза Янук остановился. Стало тихо, было слышно, как у дороги в ячмене трещит кузнечик.
Наста опустила руки и почти не дышала, стоя за спиной старого Янука. Широкая белая посконная рубаха на его худых плечах была мокрой, потемнела. Янук стоял возле телеги и не двигался. Потом поднял руку и начал вытирать с лица пот, словно крестился.
Наста подошла к телеге, стала рядом. Алеша лежал на мешках лицом вниз, а под головой у него — охапка заячьего горошка, недавно скошенного на меже в огороде.
У Насты сжало горло.
Янук, повернувшись, уставился на нее. Глаза его, голубые, как у ребенка, и глубоко запавшие, стали влажными. Он поднес руку к груди и прикрыл ладонью черные пуговицы на рубашке. Потом нагнулся над телегой:
— Еска... Твою мать...
Длинной рукой он погладил Алешу по голове и замычал. Наста никогда не слышала, чтобы Янук так мычал: как больное животное. Потом он начал дергать Алешу за плечи, приподнял, хотел, видно, взять на руки.
— Еска... Еска... Твою мать...
Алеша выскользнул у него из рук и упал на мешки.
— Ээ-э-эй!.. Чего стоите? — кричал снизу, из лощины, Боганчик.— Погоняйте... Чего столпились?
— Иван!.. Сюда!.. Мужики!.. Хлопца убили... — Наста вышла на дорогу и стала махать платком.
Когда опять замычал около телеги Янук, Наста оглянулась. На мешках, поджав под себя ноги, сидел Алеша и тер кулаками глаза. Его стриженая голова блестела от пота, весь он был красный как рак.
— Спал... Убью!..
Наста подбежала к возу и схватила сухой лозовый прут, которым Алеша погонял коня. Прут был сломан.
— Щенок!.. Это ж надо подумать... — Наста все махала платком, не замечая, что сметает с мешков пыль.
Алеша, вспомнив, видно, где он, схватился обеими руками за вожжи. Конь его застонал и дернулся: ему тяжело было взять воз с места.
— Надо же так заснуть... Чуть сердце не разорвалось.— Наста подняла вожжи с дороги, остановила коня и села на мешки.
«Дитя... — подумала она снова про Алешу.— Намаялся и спал как убитый: укачало на гати. Тоже ведь не закрыл глаз всю ночь вместе со взрослыми».
Наста почувствовала, что и сама чуть не спит: голова тяжелая, хоть ты ее подпирай, и в глазах рябит, ползет все вниз — и поле с ячменем и дорога.
— Наста! Настуля!.. — звал Боганчик из лога.— Погоняй... Таню ранило...
Наста соскочила с телеги.
Впереди на дороге стояли все подводы.
3
Таня только на гати вспомнила, что дома остались незакрытыми двери. И в хате и в сенях. В сенях двери ударились о стену и пристыли, а в хате как открылись, когда Таня толкнула их, убегая со двора, так, видно, и стоят, черные, старые, двустворчатые. Одна половина дверей открывается до новой скамьи у стола — скамью сделали партизаны, когда прошлой зимой долго стояли у них,— другая, если ее распахнуть, закрывает посудник с мисками. Двери в хате тяжелые, Таня стала открывать их сама недавно, когда подросла.
Мать лежит возле печи на кровати, укутанная тулупом. Под головой у нее две подушки, чтоб было повыше. Ее знобит, а двери настежь. И с улицы все видно.
«Так забыть... Как маленькая все равно. Хоть бы мать напомнила.— А она лежит и плачет».
Таня начинает злиться и бьет вожжами кобылу. Но тут же вспоминает, как мать вчера утром, уже совсем больная, не захотела ехать из деревни в Корчеватки и гнала Таню одну. Тане до боли в груди стало жаль мать.