То, что он оказался способен выполнить такую работу, служило для Клейтона постоянным источником радостного удивления. Он полюбил физический труд; ведь все, что он мастерил, он делал для любимой жены и для малыша, который был отрадой им обоим, хотя и увеличивал в сотни раз ответственность, лежащую на плечах отца.
Самыми опасными врагами, угрожавшими человеку в здешних лесах, были большие гориллы. Они уже несколько раз нападали на Клейтона, и хотя он никогда теперь не выходил из дома без ружья, несколько раз его спасал от смерти только счастливый случай.
Лорд Грейсток укрепил решетки окон и приделал к двери прочный засов, чтобы быть спокойным за жену и ребенка во время охотничьих вылазок. Теперь он мог не бояться вторжения зверей в их маленькую хижину, а после того ужасного случая с обезьяной леди Элис никогда не переступала в одиночку порог своего жилища.
В свободное время Клейтон часто читал вслух жене книги, взятые из Англии. В их числе было много детских книг с картинками, предусмотрительно захваченных леди Элис… Могла ли она подумать, укладывая в багаж такие вещи, что ее ребенок будет рассматривать картинки в азбуке под звуки, доносящиеся из безлюдного девственного леса!
В свободные часы лорд Грейсток иногда от нечего делать писал дневник, по стародавней привычке чаще всего по-французски. Он заносил в толстую тетрадь подробности их странной жизни, хотя и не надеялся, что эти записи кто-нибудь когда-нибудь прочтет…
Последними строками в дневнике была запись о смерти леди Элис. Она тихо скончалась во сне, и прошло еще несколько часов, прежде чем Клейтон понял, что его жена умерла.
Только теперь он осознал, какой поддержкой и опорой во всех несчастьях была для него эта маленькая хрупкая женщина.
В последних строчках дневника Джона Клейтона Грейстока сквозила страшная усталость, апатия и безнадежность.
«Мой маленький сын плачет, требуя пищи. О, Элис, Элис, что мне делать?»
Написав эти слова, Клейтон опустил голову на руки, лежащие на покрытом парусиновой скатертью столе. А та, для которой он сделал этот стол, лежала неподвижная и холодная в постели в двух футах от него, не слыша писка проголодавшегося сына.
Долгое время ни один звук не нарушал мертвой тишины джунглей, кроме жалобного плача ребенка.
IV. Обезьяны
В лесу на плоскогорье, на расстоянии одной мили от океана, старый Керчак, глава обезьяньего племени, в бешенстве рычал и брызгал слюной.
Более молодые и проворные обезьяны взобрались на самые высокие ветви громадных деревьев, чтобы не попасть ему под горячую руку. Уж лучше рисковать жизнью, качаясь на гнущихся под их тяжестью ветках, чем дразнить своим видом старого Керчака во время одного из его приступов неукротимой ярости!
Другие самцы разбежались кто куда и тоже попрятались. Правда, вожак стаи все же успел отвесить одному из них страшную оплеуху своей мощной мохнатой лапой.
Несчастный бедолага бросился наутек, а Керчак еще долго отплясывал какой-то яростный танец, размахивая сорванной веткой и скаля желтые зубы…
И тут он увидел Калу. Она возвращалась из джунглей со своим маленьким детенышем, ничего не зная о настроении свирепого самца. Внезапно пронзительные предостерегающие крики соплеменников заставили ее искать спасения в стремительном бегстве.
Но Керчак оказался проворней: после недолгой погони — сперва по земле, потом по ветвям — он почти схватил молодую самку за ногу, но она сделала отчаянный прыжок с одного дерева на другое. Такой прыжок обезьяны совершают, когда нет другого выхода, и он неплохо удался Кале… Но когда горилла схватилась за сук, внезапный толчок сорвал висевшего на ее груди детеныша, и бедный малыш полетел на землю с высоты тридцати футов.
С громким горестным криком, забыв о страшном Керчаке, Кала бросилась вниз… Но когда она прижала к груди крохотное изуродованное тельце, жизнь уже оставила его.
Долго молодая обезьяна качала в ладонях своего погибшего первенца, и даже Керчак не пытался ее потревожить. Со смертью малыша его припадок демонического бешенства кончился так же внезапно, как и начался.
Никто не знал, почему на обезьяньего царя накатывали такие приступы, да его подданные и не задавались подобными вопросами, а просто спасались бегством и ждали, пока их владыка не перестанет бесноваться. Никто не осмеливался становиться поперек дороги старому самцу, даже когда он был в хорошем настроении! Этот великолепный экземпляр гориллы весил, должно быть фунтов триста пятьдесят, и имел стальные мускулы и длиннющие клыки. Из-под выступающих надбровных дуг с выражением вечного брезгливого недовольства поблескивали крохотные глаза, разделенные лишь широкой переносицей большого плоского носа; шерсть на загривке так и норовила подняться дыбом — в таких случаях Керчак казался еще больше, чем был… А был он настолько же громаден, насколько свиреп.