Он отмахнулся:
— Не важно, я все равно не умею видеть такого — не дано. Я хотел спросить — ты не передумала? Я хочу тебя невестой себе, Таша. Но не тороплю, если нужно время подумать.
— Стас, спасибо… не сейчас, — отстранилась я, — мне сейчас… я…
— Я знаю обо всем, что там случилось. И как тебе после такого — думаю со страхом. Так дай мне помочь пережить это! Твой отец, сын… дай и мне отогреть твою душу. Не замыкайся… говори с нами. У каждого бывало подобное и пасть духом, жалея себя — легче всего. Только ведет не туда.
— Заходи завтра, Стас. Мы будем ждать, — вдруг проговорил ведун от окна, — Таша сготовит вкусного… мы с внуком затосковали без ее готовки. Посидим… решим и про вас.
Когда Стас ушел, ведун побыл с нами, пока я укладывала сына, послушал колыбельную… которую я не смогла допеть, потому что перехватило, сжало горло… А потом, когда сынок уснул, тихо сказал:
— Ты в дороге выспалась на жизнь вперед. Пошли говорить, раз сам начальник тайной службы советовал. А то, и правда — «не туда выведет»…
И мы пошли. Свечи зря жечь не стали, сидели в темноте. Ведун помолчал, повздыхал. Потом в сумраке нашего любимого зала послышался его голос:
— Станислас Корбат… Старинный и знатный род. Он в свое время мог стать правителем, но Владислас ненамного опередил — выбрали его. Стас не сильно и моложе… он не озлобился, не стал доказывать, что вышла ошибка. Впрягся и тянул вместе с правителем, вместе с Советом. Достойный человек, умный… сильный. Хочешь его — получишь. Каждый гробит свое счастье сам, — закончил он неожиданно.
— Мое счастье от меня отвернулось, — тоскливо выдохнула я, — он слова мне не сказал за всю дорогу. Взгляда не кинул. Нужно рвать одним разом, раз такая я не нужна ему. Может, со Стасом я быстрее забуду…
— А его-то ты за что — Стаса? Он и слово сказал и взгляд кинул… Разрешишь себя любить, а сама? Ты же не сможешь… Дочка, я понимаю, что тяжко, но расскажи мне прямо сейчас — что там такое сталось? Основное я знаю, но ты расскажи мне про вас троих — кто что сказал, что сделал? Где когда стоял, что говорил? Каждую мелочь мне нужно знать…. я разобраться хочу — что там стряслось? Что с ним? Что с тобой? Отчего допустил это дурной Тарус, да еще и поспособствовал, похоже?
Мы вдвоем с тобой разберемся. Тебе тоже нужно понять, а я помогу всем своим опытом, как только смогу. Начни с того, как вы остались одни там, когда ушел отряд.
Когда я дошла в своем повествовании до того, как Юрас решил не отдать меня в руки степняков и чуть не заколол ножом, ведун тихо выдохнул: — Раз… но это не то…
— Что — раз?
— Не справился, допустил до края, не уберег. Как командир не рассчитал, не увидел опасности, как мужик не смог уберечь от нее свою женщину.
— Да они все по моей указке делали, слушаясь привидов! Что от него зависело тогда?
— Раз, Таша… давай дальше.
Когда рассказала, как степняки сорвали с них обувь и одежду до исподнего, вязали, избивая при этом, ведун сказал:
— Два… Самому сдаться без боя в руки врага, отдать тебя. На твоих глазах принять позор, дать себя унизить… но и это не то.
— Да что вы такое говорите?! — почти заорала я, сразу испуганно прикрыв рот ладонью. Не разбудить бы Зоряна…
— Я так просила. Это я велела им так поступить. Не ушли ведь, не послушались — одну не оставили, так что — умереть возле меня должны были? Я велела всеми силами беречь свои жизни, сказала, что он нужен мне… сыну.
— Ты знаешь, что такое его воинский дар? Не умение — стрельба из лука, сабельный бой… а талант командира? Когда предвидишь, чуешь, отвечаешь за всех, знаешь то когда отдать бразды управления в другие руки, а когда принять их обратно. Ты тогда стала там главной, от тебя зависел исход похода. Не от него! Он это понял, потому и подчинился этому. Доверился тебе.
— Это что — так тяжко? Довериться мне?
— Тяжко быть вынужденно слабым, не мочь защитить. Тяжко наблюдать то, что от тебя уже не зависит, а рвет душу на части. На его глазах тебя вязали, тискали… так же? Дальше, Таша, дальше…
А дальше я рассказала про главного идола, про наш разговор с ним, про то, как едва не удушили Юраса, как пнул его ногой степняк. И ведун сказал: — Три…
— На что ты обрекла их обоих, дочка, пойми… не женским умом, а умом воина, мужика, терпящего унижение на глазах…
— Да что тут такого?! — взвилась я, — что такого в том, чтобы просто выжить? Чего в нем убыло от этого? Я что — не знала, что он тогда не мог противостоять? Да я сама просила его об этом — для дела! Что за надуманная дурь такая? Он выждал, проявил воинскую хитрость, он победил, а не они! Что хорошего — сгинуть вместо этого даже в самой славной сабельной сшибке?
— Баба ты… И твоя правда… бабская. Давай дальше.
Злился, я видела это, только не понимала — отчего?
— На себя злюсь, что не могу передать словами все то, что хочу — про мужскую духовную суть, про воинскую честь. Не поняла ты, а может — и не сможешь никогда. С этим нужно родиться, жизнь прожить. Ты думаешь, отчего его поставили командиром полного отряда, когда ему двадцати еще не было? За что его любят его люди, безоглядно доверяют, идут за ним? За веселость да побрехушки на привале? Нет, за то, что в нем сильны эта суть и эта честь. И тогда, сдаваясь, они оба страшно ломали себя, но Тарусу было легче… Ладно, все одно это не то, что там дальше было?
А дальше были не упокоенные души, мое безумство, ранение Юраса…
— Постой, ты сказала — он на земле лежал, какие стрелы?
— Он стоял на коленях, рукой упирался о землю, смотрел на нас уже осмысленно,…
— Углядел, успел — прикрыл собой, заступил от стрел… — продолжил за меня ведун.
— Как, когда? — не понимала я. Я тогда не видела вокруг себя ничего, вся была с ними, но свист стрел слышала, да…
— Кто бы бил по полузадушенному пленнику, когда ясная и всем видимая угроза исходила от тебя? Дальше, девочка, дальше…
А дальше я рассказала о своих душевных метаниях, о скорби по погибшим детям… Ведун нашел что сказать и на это. Как всегда — по-своему, с заходом издалека:
— Как все немного утрясется, я куплю себе мягкую повозку. Такую — с рессорами, что недавно стал делать один мастер… не тряскую. И мы с тобой и Зоряном проедем «по дуге» — Белый город, Крив-город, Роставль, большие поселения, малые… посмотришь там — на детей, на семьи воинские, что должны были быть истреблены по задумке… ты что, и правда — совсем сдурела? Бабская жалость — да, но куда делся твой разум? Не ушел же следом за даром? Чему я учил тебя эти годы, что вкладывал в твою голову? Я вытрясу из тебя эту фэйри, если все растет оттуда…