Про то, как мы тулились в тесном шатре, про слабость и болезнь Юраса от раны и яда я уже рассказывала безо всякой охоты…
— Кто! Как? — вскинулся вдруг ведун, — какой такой яд?
— Я не знаю, — протянула я растерянно, — но Тарус его сразу узнал, стал лечить от него. На острие стрелы был. Но все уже прошло, Юрас теперь здоров.
Глава 25
— Яд, который лекарь сразу узнал… Юрас не подходил к тебе потом, так же? Ты шла с ведуном, а он сам тащился где-то сзади… как-то находя на это силы — с ранением, с ядом в крови. А потом тебя оставили и ушли оба. Тарус его увел, утащил на себе? Вернулись, найдя себе и тебе одежку. А там уже силы совсем оставили его… Пошли спать, дочка. Завтра поговорим со Стасом, если ты так решила. Пускай ходит к тебе… только не спеши, проверь себя — сможешь ли с ним? В таком деле всегда нужно быть уверенным, — устало поднялся ведун и направился к себе.
— Нет уж! Что такого в этом яде? Что вы темните, отчего не договариваете? Я не должна знать?
— Не должна. Я не приложу к этому руку. А потому — спать.
Не спалось. Я ворочалась… крутилась, как уж на сковороде. Думала… Он спас меня, заслонил собою от стрел? Жизнью рисковал, так что же потом сталось такое, что я стала не нужна? Было не уснуть… и я тихонько встала, вышла из комнаты, оставив дверь открытой — слышать Зоряна. Прошла в залу, где мы любили сидеть с ведуном, нашла на ощупь и зажгла толстую свечу. Прошла вдоль стены, на которой были выставлены рядами книги по ведовству, по истории государства, истории разных умений. Нашла ту, что была нужна мне — про яды. Это для начала. Если нет в ней того, что мне нужно, то стану искать в других. Все одно найду.
Яды… яды… Сделанные из грибов, трав, вываренных соков диковинных плодов, змеиной отравы. Сготовленные из тухлого мяса и человеческой крови, зараженной страшными хворями… Кто придумал все это, для чего, для кого? Как же нужно ненавидеть…? Как можно? Читала и скручивало внутри от страшного описания того, что следовало за отравлением — его признаки, проявления, виды агонии…
К утру добралась до того, что искала — до составов, в которые макают жала своих стрел степняки. Один, другой… и третий…
Встала и подошла к сереющему окну. Я нашла то, что хотела — объяснение всему. И дивилась великой мужской глупости. Как так можно? Как это возможно — так уперто и тупо лелеять свою гордость? Как можно в угоду ей жертвовать тем, что важнее всего? Или я была не так уж важна? Скорее всего… И, скорее всего, он не понял, не знал, что я и не заметила, не увидела, не узнала… не до того мне было, не до него даже. Слишком сильно тряхонуло тогда, так сразу не отойти было от всего этого, не придти в себя.
Силы небесные, да я бы просто посмеялась надо всем этим, только не могу — совсем не смешно… Не понимаю чего-то? Вот Мастер понял его и оправдал. А я не понимала — случись тогда стреле попасть в меня, тогда что? Хотя догадывалась уже — спасли бы, помыли, укутали, выходили… потому что это их святая мужская обязанность — защитить и сохранить. А меня убогую, понятное дело, должно было отвернуть от него, вызвать отвращение и гадливость. Немыслимо…
И старый ведун прав — глупость эту не преодолеть, не побороть. Поговорить что ли с Тарусом? Сказать, что я ни сном, ни духом…? Так поймет же, что уже знаю… Он тоже на стороне мужской гордости. Невозможно… непреодолимо… мне и правда — не понять, вовеки не осмыслить всю глубину этой их исконной мужской дури.
Ведун застал меня, когда я ставила книгу на место. И я потрясла ею перед ним.
— Так это мы придурастые да куры тупые? Не вы — мужики? Тут вы правы — мне не понять этого, но я принимаю… Раз оно так, то пусть так и останется. Я не соперница вашим мужским заморочкам, и раз уж они так важны… сильнее всего для него, то так тому и быть, — едва сдерживалась я, чтобы говорить спокойно.
Ведун отобрал у меня книгу, полистал, нашел нужную страницу. Постоял, вчитываясь, потом отложил. Посмотрел на меня…
— Не знаю — смогу ли я передать… опять получится ли так, чтобы ты поняла? Каждая битва, каждая сшибка между врагами — это не только соревнование в воинском умении — кто кого железом? Это еще и духовное противостояние. И часто оно бывает решающим. Почему зачастую побеждает тот, кто защищает свой дом, а не тот, что пришел пограбить? Другой посыл к бою, причина идти до конца, отстаивая свое и своих — она другая.
Степняки… такое придумать… никому из наших в голову не пришло бы — другое мышление, другие понятия о воинской чести. А вот они смогли и придумали этот яд… Долго ли сохранит силу духа даже легко раненный воин, сражаясь в мокрых штанах, а то и обгадившись? Этот яд травит до смерти, но не сразу. Сразу он расслабляет тело. Ты не увидела, не поняла тогда, но он же не знает об этом… Беспомощный, связанный, избитый, а потом и вовсе запредельное — обмочиться… умирая от яда, пряча мокрое исподнее… на глазах у той, кого хотел завоевать, заставить полюбить себя, перед которой гарцевал жеребцом… Это страшное унижение, немыслимое! Он бы, наверное, выбрал смерть — будь выбор. Я вот сейчас уже не говорю, что это умно… но если бы со мной такое в молодости…
— Дуболомы хреновы! Да чтоб вам! — сорвалась я в рыдания, — дурни проклятые! Да он спас мне жизнь! А если бы со мной так? Тоже бросил бы?
— Выхаживал бы, обмыл бережно… страшное дело — любовь пополам с дикой виной за…
— Да за что?!
— Что не уберег, что допустил до…
Я ругнулась так грязно, что ведун потерянно умолк. А я завершила уже спокойнее:
— Да пропади оно все пропадом. Не Зорян бы — ни дня бы тут не осталась, ушла бы в леса, чтобы никого вокруг. Я такой дури еще не слыхала, а только чую, что мне открылась только малая часть ее. Пускай живет с этим. Я не буду никому навязываться, ни к кому лезть, пускай лелеет свой «позор» хоть и всю жизнь. Будь причина серьезной боролась бы за него. А к этой же дури… я даже не знаю, как подступиться.
Замерший было ведун отмер, покрутил головой.
— Ну… хоть не довлеет в тебе это… слезливое. Не придется выбивать и выколачивать из тебя, — и заговорил возмущенно: — Ты где научилась этому, фэйри? Да что ж ты за фэйри такая? Кто обучил тебя таким срамным словам, кто позволил кинуть их в отца?
— Я не в вас… — глухо оправдывалась я, — я в них — тупых мужиков. Простите, отец. Больше никогда… В Зеленой Балке сосед часто гонял жену… слышно было.
— Горе ты мое… Зорян хнычет, слышишь? Иди… жду вас.
Мы поели… я кормила сына, переговаривалась о чем-то незначительном с отцом… я давно уже считала его им… Все было так привычно, уже так много раз повторено… Я дома, среди тех единственных, кому доверяю, считаю своими родными…