- Э, шантрапистый осколок! Говори окончательно - сколько?
- Четыре тысячи.
- Уступка будет?
- Набалвашь тебя, чай, он не больно старый...
Стояли Мишка с Трофимом в пестрой базарной гуще друг против друга, громко спорили, чтобы обратить внимание на пиджак, но никто, ни один человек не хотел остановиться около них. Поглядят издали - отвернутся.
Трофим сказал, повертывая головой:
- Хитрые, черти, не обманешь!
Уже падало веселое настроение, пиджак казался плохим, ненадежным, и в минуту отчаяния думалось: никогда не продашь его ни за тыщу, ни за полтыщу. В это время подошел молодой киргизенок, чуть-чуть повыше Трофима, уставился на ребят черными блестящими глазами.
Мишка взмахнул пиджаком:
- Купи!
Подвернулся киргиз с узенькой бородкой, выпятил губы, разглядывая пиджак с нутра и снаружи, по-русски спросил:
- Сколь?
- Дешево отдаю, за четыре тыщи.
- Тыща!
Трофим из-за спины у киргиза крикнул:
- А кто здесь хозяин этому пиджаку?
- Я! - повернулся Мишка.
- Сколько просишь за него?
- Четыре тыщи.
- Продать хочешь или болтаться пришел? - строго сказал Трофим.
- А тебе чего надо тут? - также строго ответил Мишка.
- Если хочешь продать, бери три тысячи с меня и больше никаких. Хочешь?
Посмотрел киргиз на нового покупателя, сплюнул, разгорячился, начал подкладку пальцем ковырять. Мишка по-купечески говорил:
- Не ковыряй, товарищ, матерья хорошая, два года будешь носить.
Подступили еще киргизы, загалдели, зацикали:
- Две тыща!
- Нельзя, товарищи, дешевле не отдам.
- Три тыщи! Ну!
Трофим осторожно шепнул:
- Убавь одну!
Хлопнул Мишка киргиза по руке, как большой, настоящий мужик, громко сказал:
- Прощай, пиджачек! Матерья больно хорошая.
С хлебом стало не страшно.
Нес его Мишка около сердца, крепко прижимая. Глаза блестели радостью, губы от нетерпенья подергивались. Хотелось тут же, возле торговок, прямо на базаре, вцепиться голодным ртом в большой каравай, глотать непрожеванными кусками, но есть на базаре было неудобно: рядом кружились голодные беженцы, смотрели на хлеб голодными, провалившимися глазами, могли отнять, и Мишка с Трофимом, самые богатые люди теперь, ушли обедать за станцию, в степь.
Хорошо светило солнце с высокого неба.
Вокруг белели киргизские юрты.
Беззлобно лаяли собаки.
А главное - хлеб.
Мягкий, еще теплый каравай лежал на коленях у Мишки, и от этого степь широкая, и небо над степью, и дымок, и белые киргизские юрты тоже казались мягкими, теплыми, успокаивающими.
- Ну, давай! - решительно сказал Мишка, запуская острый ножик в хлебный мякиш. - Держи за мое здоровье!
Сам он радостно перекрестился, принимаясь за еду, удивленный взглянул на товарища.
- Ты что не молишься?
- Бросил.
- Зачем?
- Так, не хочется... Дай мне еще кусочек! Много, убавь. Сразу не будем есть, оставим вперед.
Ели долго и все по маленькому кусочку. В животах у обоих становилось тяжело после голодухи, тело наливалось покоем, сладкой, сытой ленью. Хотелось уснуть под солнышком, забыться, ни о ч?м не думать. Мишка протягивал ноги в широких лаптях, подолгу лежал с раскинутыми руками. Потом опять садился, сонно глядя на убывающий каравай, резал от него по маленькому кусочку.
Трофим успокаивал:
- Пиджак не жалей! Только бы живым остаться - лучше будет...
На станции, после обеда, долго пили холодную воду у водокачки, широко подставляя под кран сытые отдохнувшие рты, начали умываться.
- Надо прифорснуться маленько! - говорил Трофим, разглядывая грязное брюхо. - Давай руки песком тереть!
- Голова больно чешется, - поежился Мишка. - И вот тут все время ползает.
- Вошки?
- Угу!
- Ты не дразни их, они хуже будут кусаться...
Поиграли, побрызгались холодной водой, стало совсем легко. Наигравшись, Мишка лукаво прищурился:
- Ну, теперь ты сам хлопочи!
- О чем?
- Как на поезд нам попасть.
- А ты чего будешь делать?
- Я тебя хлебом кормил...
27.
Станция не сажала.
По вагонам, по вагонным крышам ходили солдаты с ружьями, сбрасывали мешки, гнали мужиков с бабами, требовали документы. Мужики бегали за солдатами, покорно трясли головами без шапок. Охваченные тупым отчаянием, снова лезли на буфера, с буферов на крыши, опять сбрасывались вниз и опять по-бычьи, с молчаливым упрямством заходили с хвоста, с головы поездных вагонов. Мишку с Трофимом сгоняли четыре раза.
Четыре раза солдаты замахивались прикладами, грозно кричали:
- Марш отсюда!
В тупике, около разоренного вагона, сидели трое мужиков, две бабы, девченка, старик и угрюмый солдат с деревянной ногой. Глядя на составленный поезд, думали мужики, что удастся, может быть, и им как-нибудь вскочить, уцепиться, выехать из страшного места, но когда подали паровоз и вагоны с голыми, опорожненными крышами медленно пошли мимо депо в голубую степь, один из мужиков в отчаянии сказал:
- Смерть теперь нам! Вперед не двинешься и назад не вернешься. Куда итти?
- Пойдем на раз'езд, - ответил другой. - Там сядем.
- А посадят нас?
- А на чорта мы будем спрашивать!
- Не дойдем! - сказал солдат. - Силы не хватит...
Неожиданно поднялся третий мужик...
- Все равно сидеть нельзя!
- Итти хочешь?
- Пойду один.
Старик, прилепившийся к мужикам, точно курица лапами, разгребал песок дрожащими пальцами, осторожно нащупывая камешки, клал на ладонь их, долго обнюхивал грязным нечувствующим носом. Петра, высокий, сгорбленный мужик, поглядел на старика с удивлением, будто сейчас только заметил:
- Ты, дедушка, чей?
- Я, милок, и сам не знаю - чей, губерню свою потерял...
- Едешь куда?
- Куда мне ехать? Сижу вот на этом месте пятый денек, а тронуться не могу. С сыном ехали, ну, он помер у меня, хочу с вами пристроиться.
- Мы пешком пойдем, здесь не сажают.
- Ну, так что же! Я ходьбы не боюсь, робятушки, только бы здоровье в ногах держалось маленько. Я бывало по семьдесят верст отбачивал без передышки.
Бабы с девченкой тревожно глянули в широкую, пугающую степь. Итти им страшно было и от своих отрываться страшно. Стояли они покорные, вялые. перехлестнутые лямками от холщевых сумок. Сидор, босой мужик, мягко почвокал губами:
- Пойдем или нет?
- Пойдем! - откликнулся Ермолай. - А ты, дедушка, как?
- Пойду и я потихоньку. Куда же деваться?
- Дойдешь?
- Можа, дойду, бог даст...
Сгрудились маленьким, покинутым стадом.
Трофим решительно поглядел на Мишку...
- Они итти хотят. Ты не боишься?
- А ты?
- Я пойду.
- Я тоже пойду...
- Дойдешь сорок верст?
Мишка поправил живот.
- Теперь я больше уйду...
Высокий, сгорбленный Петра в распоротой шапке шагнул передом, на минуточку остановился. Поглядел в раздумье на станционную колокольню с желтым загоревшимся крестом и, размахивая поднятой палкой, повел остальных вдоль светлых, играющих рельс в голубую зовущую степь с синими верхушками гор - под тонкое пение телеграфных проволок, под дряблый, нерадующий звон вечерних колоколов.
Мишка с Трофимом шли ягнятами позади.
Они не спрашивали, возьмут ли их мужики, даже с собой хорошенько не уговорились... Нужно было итти ближе к Ташкенту, в сытый, хлебный край, скрывающийся за далекими курганами, а станция не посадила, сбросила с вагонной крыши, и пошли они без раздумья, мелкими, веселыми шагами, не чувствуя страха. Все казалось им, что мужики обернутся и скажут:
- Куда?
И тогда они ответят мужикам:
- В Ташкент!
Мужики обертывались, но никто не спрашивал, куда идут ребятишки, никому не было дела до них. Солдат, переваливаясь на один бок, широко загребая деревянной ногой, громко рассказывал: