На подъемах паровоз шел тише, потом опять пускался во весь дух, а машинист в черной рубашке смотрел из окна, покуривая трубочку. Другой человек подкидывал дрова в огненную глотку и, нарочно подхватывая Мишку, кричал машинисту:
— Товарищ Кондратьев, бросим его вместо полена?
— Кидай! — смеялся Кондратьев. — Жарче будет…
Смотрел Мишка на новых людей с большим уважением, видел, что они шутят с ним, и от этих шуток от паровозного тепла становилось легче, веселее. А когда товарищ Кондратьев отвернул маленький крантик, нацедил из него кипятку в чайник, напился сам и подал Мишке жестяную кружку, Мишка, тронутый любовью, задушевно сказал:
— Давно я не пил горячей воды!
Кондратьев отломил корочку хлебца:
— Хочешь?
Нет, тут не корочка виновата.
Не наелся Мишка, мало было ему черствой корочки, но не хлеб согрел его радостью, а добрая ласка, хорошая улыбка на лице у товарища Кондратьева. Сидел он будто дома, на горячей печке, часто дремал, забывался, сонно ощупывая ножик в кармане, спокойно и радостно думал:
— Какие хорошие люди!
Когда стали подъезжать к большой станции, Кондратьев сказал:
— Ты, Михайла, сейчас прыгнешь отсюда: паровоз в депо пойдет, на починку. Починим хорошенько его, чтобы он не дурачился у нас, опять поедем в Ташкент… Теперь уж недалеко осталось.
Мишка поник головой.
— Ты что напугался?
— Люди больно не всякие! Который посадит, который нарочно гонит…
Кондратьев похлопал по плечу:
— Не бойся, Михайла, со мной поедешь, только со станции далеко не бегай. Как пойдет паровоз из депо, свистну я тебе два раза вот в этот свисток, ты и беги ко мне. Понял? Не увидишь меня около паровоза — жди…
— Ну, ладно, дяденька, я так и сделаю.
— Угу!..
— А пока мужиков наших на станции погляжу, можа, кто попадется. Вы папиросы курите?
— Зачем?
— Можа, я вам папирос куплю?
Кондратьев улыбнулся.
— Если ты купишь мне папирос, я тебя не посажу…
На станции Мишка ласково поглядел в лицо ему, нехотя прыгнул с паровоза, присел за вагонами, разулся, вытащил оборины[7] из лаптей, лапти растрепанные бросил, а чулки, связанные обориной, перекинул через плечо, и босиком, в глубоко посаженном картузе, пошел на базар. Сразу не хотелось давать большую цену за хлеб, и Мишка все приценивался у разных торговок, словно мужик, покупающий лошадь. Цены были везде одинаковые, страшно хотелось есть, особенно при виде караваев, и, поглядев в последний раз на припрятанную тысячу, купил он большой кусок ситного. Съел половину, отяжелел, раздулся, утомленно подумал.
— Будет, завтра доем!
Мимо пронесли мужика на носилках.
Поглядел Мишка на русую бороду, на синие штаны, на голые почерневшие пятки, вобрал в себя чужую печаль, погрустил над умершим:
— Все-таки я счастливый человек: он вот умер, а я еду потихоньку…
За станцией сидели мужики, бабы, старики, девчонки — целое голодное стадо. Мишка спросил двоих мужиков:
— Вы откуда едете?
Мужики не ответили.
Мишка рассердился.
— Что же вы не скажете?
Тогда один мужик сказал:
— Ты, мальчишка, не лезь, без тебя тошно…
А другой добавил:
— Четыре дня токуем на этом месте — не до разговоров тут…
И Мишка сказал, как большой, настоящий мужик;
— Я тоже сидел не хуже вашего, ночью в степях один ночевал, пешком шел.
— Как же ты шел?
— Шел вот, нужда заставила,
— Болтаешь, не знай чего! — покосились мужики.
Мишка поправил старый отцовский картуз, начал рассказывать, как его бросили товарищи, как он ночевал одну ночь прямо в степи, а другую — в будке, и никого с ним не было. Потом попался машинист товарищ Кондратьев, посадил его на паровоз, поил чаем из своего чайника и хлебца немножко давал. Будь таких людей побольше, давно бы все доехали.
Рассказывал Мишка спокойно, голосом уверенным, твердым, и сам от этого казался ростом выше. Мужики слушали внимательно, задние подвинулись ближе, смотрели в лицо рассказчику, а он, довольный и сытый от съеденного хлеба, помахивая парой чулок, стоял среди мужиков, как маленький проповедник, укрепляющий верой и бодростью на далекий неоконченный путь.
Увлеченный вниманием, начал хвалиться:
— Пойду сейчас на паровоз сяду!