Там.
Но все тихо в лесу. Некому больше рыдать.
Всюду багровые пятна, капли, дорожки. Земля превратилась в картину, которую сумасшедший художник раскрасил человеческой кровью.
Черная птица в небе видит лишь мертвецов.
Тасмин замерла посреди поляны. Снег идет все сильнее. Он наконец-то прячет следы бойни и трупы. Лес вновь становится белым. Ничто никогда не изменится. Мир останется прежним. Белое безмолвие прибывает. И в этой пустоте можно лишь раствориться. Умереть. Исчезнуть.
Тасмин стряхивает снег с волос и одежды. Она должна знать наверняка. Ей нет никакого дела до белой мглы. Затонувший лес может играть с ней сколько угодной в свои дурацкие игры. Да пошел он! Впереди еще много дел!
Тасмин обходит дерево с повешенным воином и идет дальше к оврагу.
Там, запутавшись в опавших еловых ветках и пожухлой листве, лежит еще один труп.
Когда-то белые. Теперь красные.
Теперь темные от крови волосы.
Вот что первым видит Тасмин. И этот образ приковывает ее к месту, также сильно, как и безмолвие минуту назад. Он останется у нее в сердце. Она чувствует это всем телом.
Мертвая девушка лежит на животе, уткнувшись лицом в промерзлую землю и снег. Ее богатое платье в грязи и прорехах. Из дыры в левом боку вытекла вся ее кровь. Но этого мало. Кому-то и этого было мало. Две стрелы торчат у покойницы в спине прямо под сердцем.
Деревья в лесу снова шепчут:
— Она мертва.
Мертва и все тут.
Тасмин никак не могла слышать плачь этой девчонки.
И все же.
Глава 2
1
Даутцен никогда никого не любила.
Это было странно. И неожиданно. Обнаружить в себе такой дефект.
Но один раз увидев свое несовершенство, уже невозможно избавится от ощущения «недостаточности».
Четырнадцать лет она была «недостаточной» для своего отца из-за того, что родилась девочкой. Убила свою мать. Оказалась с характером.
Этим утром она стала «недостаточной» для самой себя.
Любовь.
Скучные греки придумали кучу глупых слов: сторге, филия, эрос, агапэ! И все это чтобы потом свободно спать с кем попало. О да. Так все и было. Всему нужно дать название, чтобы хоть как-то справится с абсурдом невыразимого. НЕСУЩЕСТВЮЩЕГО!
Никакой любви нет.
С тобой все в порядке, Даутцен.
Твои подружки просто глупые и жестокие дуры.
— И как ты могла в него не влюбиться? Он так прекрасен. Эти руки. Эти ноги. Глаза.
Тошно.
Даутцен отвлеклась от мыслей и взглянула на отца.
Он все еще молился.
И так каждое утро. Утомительно скучно. Опять разговоры о любви. Только теперь от Даутцен требовали поверить в любовь некоего старика на небе, который наблюдал оттуда за всеми людьми. И, конечно, любил их. Но безумие вовсе не в этом. Безумием было просить ее любить старого деда в ответ.
Отец склонился над алтарем еще ниже.
Даутцен подозревала, что в такие моменты он думал о своей жене.
Аннека умерла во время родов. Четырнадцать лет назад.
Даутцен ее не знала. И поэтому совсем не любила. Иногда она ненавидела мать всем сердцем. Этот призрак омрачал отцу жизнь. Состарил Михаила преждевременно, не дал ему жениться повторно и завести других детей.
Отец говорил — это любовь.
Даутцен не верила ему, но молчала.
Она могла бы сказать. О да! За словом в карман бы не лезла.
Такая любовь больше похожа на мучения во славу НИЧТО, которое лежит в семейном склепе под зданием церкви. Она убивает душу. За спасение которой все здесь так часто молятся.
Священник зыркнул на Даутцен и зашипел как змея в Райском саду в тот самый день, когда Ева сорвала дурацкое яблоко.
Видимо что-то с лицом. Маска сползла! Вот оно что. Придется поправить!
Даутцен склонилась над священным писанием и затараторила какую-то белиберду на латинском. Молитв она не помнила. Пела псалмы не впопад. Бегло знала имена святых и уж совсем не принимала всей этой истории с казнями, сжиганием на кострах и концепции великомученичества за людей и их грехи. Капеллан считал ее дурой. Но неопасной. Пару раз он назвал ее безнадежной, когда рядом не было Михаила и никто из слуг не мог слышать. Вы! Просто очередная женщина, которая ничего не смыслит в книгах!
Ага.
Забыл добавить В КНИГАХ, которые написали мужчины.
Эх!
Нет смысла спорить с дураками и с теми, кто уже все для себя решил. А как бы хотелось! Сказать всем этим людям, которые собрались здесь на заутреннюю, что вся их любовь к деду на небе такая же глупая шутка, как любовь к человеку здесь на земле.