Славин».
«Центр.
Игравший на кортах «Хилтона» с Ольгой Винтер американец Роберт Уильям Лоренс, 1920 года рождения, приехал в Луисбург через месяц после свержения колониализма в Нагонии. Работал в Чили, также представителем «Интернэйшнл телефоник».
Славин».
«Славину.
По нашим сведениям, Роберт Уильям Пол Лоренс, 1922 года рождения, женат, имеет двух детей, проживающих в Нью-Йорке, предположительно является резидентом ЦРУ в Луисбурге. Выявите его связи. Сколько раз он играл в теннис с Винтер? Был ли кто-нибудь из наших во время игр с ним? Если был, выясните, какие вопросы они поднимали в беседе, если были свидетелями таковой? Каковы их отношения?
Центр».
«Центр.
Прошу дать санкцию на встречу с Лоренсом.
Славин».
«Славину.
От встречи с Лоренсом воздержитесь.
Центр».
«Центр.
Считаю необходимой встречу с Лоренсом.
Славин».
«Славину.
Повторяю, от встреч с Лоренсом воздержитесь. Выясните характер взаимоотношений Лоренса с Джоном Глэббом.
Центр».
«Центр.
Глэбб и Лоренс плавают по утрам в бассейне „Хилтона“. Отношения самые дружеские. Номер, в котором живет Лоренс, в отеле не называют, однако официанты полагают, что апартаменты, где работает ЦРУ, размещены на пятнадцатом этаже.
Славин».
Славин
Садовник советского посольства Архипкин просыпался рано, часов в пять; дело шло к пенсии, в Луисбурге досиживал последние месяцы, считал дни, когда вернется домой.
Он выходил в сад, когда еще никто из дипломатов не приезжал; посол и поверенный, которые жили здесь же, спали; тихо было в парке, и солнце, пробивавшее стрельчатую, диковинную листву, казалось бесцветным, зато трава обретала свой истинный цвет, какой-то совершенно особый, возможный только здесь, в Африке.
Архипкин знал, что в шесть полицейские, дежурившие у входа в посольство, будут меняться; при этом они долго разговаривают, иногда негромко поют, особенно когда день обещал быть с ветром, не таким душным; казалось, они чувствовали погоду без барометра.
Подъехал полицейский джип, из кузова выпрыгнули три парня, поправили автоматы, засмеялись чему-то, начали тихо переговариваться, и в это как раз время Архипкин услыхал — где-то совсем поблизости — тихий, задыхающийся голос:
— Мужчина, да помоги же!
Странность обращения, легкий акцент испугали Архипкина, он даже присел возле забора; оглянувшись, увидел человека, который пытался дотянуться до острой пики — забор посольства состоял из металлических панелей и пик, колониальный стиль, остался от испанцев; на пике раскачивался маленький сверток; для тяжести к свертку был привязан камень.
— Помоги же! — судорожно повторил мужчина, стоявший на улице, и оглянулся на полицейских.
Те, видимо, заметили его.
Архипкин услыхал, как один из полицейских крикнул что-то мужчине за оградой, потом все они побежали; рванул с места джип. Архипкин подцепил граблями сверток, перебросил его на советскую территорию; мужчина счастливо улыбнулся и бросился в узенький переулок; джип скрипуче затормозил — улочка как тропинка, там два велосипедиста с трудом разъедутся.
Прогрохотала автоматная очередь. Архипкин, подхватив сверток, бросился к посольству. Автомат ударил еще раз, потом настала тишина…
Славин перечитал листок из свертка:
«Я отправлял вам письмо про то, как американы вербовали нашего гада в „Хилтоне“. Отправил по почте. Дошло ли? Не ведаю. Американов тех я снова видал в „Хилтоне“, а гада нет. Ладно, я старый, меня война поломала, апосля нее намыкался, поскитался, поплакал в подушки готелей, а он-то чего? С сытой рожей и молодой? Коли то мое письмо не дошло, знайтя, вербанули американы нашего».
— А что за письмо он отправил? — спросил Дулов.
— После войны работал в Германии, — не ответив на вопрос, заметил Славин. — «Готель» пишут те, кто долго жил в Германии.
— И украинцы говорят «готель», — возразил Дулов.
— Верно. Но русские, которые жили в Германии, все, как один, говорят так же. Я работал с перемещенными в конце войны, знаю. Ну, где садовник?
Архипкин вошел в кабинет боком, остановился у двери и, как показалось Славину, хотел щелкнуть каблуками.
«Из сержантов, наверное, — подумал Славин. — Помкомвзвода был, не иначе».
— Садитесь, Олег Карпович, — сказал Славин. — Чайку попьем?
— Спасибо, от чая не откажусь.
— Он у нас ивановский, — пояснил Дулов. — Ивановские водохлебы…
— Я слыхал, что главные водохлебы в Шуе жили, — сказал Славин, — или неверно, Олег Карпович?
— Шуйские всегда поболее ивановских хлебали, стаканов по десять — пятнадцать…
— Неужели? Пятнадцать стаканов! Возможно ли?!
— Ставьте самовар — покажу, — улыбнулся наконец Архипкин; напряженность, которая просматривалась в нем с самого начала разговора, перестала быть столь явной.
— А шуйские чем-то от ивановских отличаются? — медленно гнул свое Славин. — Или вы все на одно лицо? Я, например, рязанцев от курян легко отличаю.
— Так то понятно, — согласился Архипкин. — Курянин — южный, у него глаза с черным отливом, а рязанец косопузый, ближе к нам, блондинистый…
— А тот мужчина, что сверток перебрасывал, он, по-вашему, из какой области?
— Да я его и не разглядел толком.
— Черноглазый?
— Ей-богу, не понял, а особливо, когда палить начали, у меня и вовсе память отшибло: войны нет, а с автоматов шмаляют, как в ту пору, от живота.
— Вы видели, что полицейские стреляли от живота?
— Может, и не видел, может, показалось мне так…
— Пошли в парк, постоим на том месте, где все произошло, повспоминаем, а?
— Пошли, — согласился Архипкин, страдающе посмотрев на Дулова. — Только я не помню ничего, говорю ж, от страха занемел даже.
…В парке Архипкин остановился в том месте, где неизвестный бросил сверток, кивнул на пику:
— Вот тут он повис.
Славин подошел к забору: виден узенький переулок, идет под гору.
— Когда стрелять начали, он бежал, петляя? — спросил Славин.
— Не, он петлять начал, когда на велосипед прыгнул.
— Ах, у него там велосипед стоял?
— Ну да. К стене прислонен был. Дамский.
— Переулок в улицу упирается… Он куда повернул — направо или налево?
— Ясное дело, налево — там под гору идет, убегать сподручней.
— А куда ведет та улица?
— Не знаю, я выхожу с посольства редко, по ихнему-то не понимаю, заплутаешь еще…
— Та улица ведет к вокзалу, — сказал Дулов. — Она вливается в проспект, там трамвай, много машин, там его не возьмешь.
— Вы убеждены, они его не убили? — спросил Славин.
— Я выскочил из квартиры на балкон, мне все видно было… Он ушел, потому что они бежали вниз по переулку и никого перед ними не было. А когда они добежали до конца переулка, стрелять не стали, видимо, он махнул проходными дворами, там их много, — сказал Дулов.
— Проверили?
— Да. Если б они его убили, по радио сообщили непременно: нас лягнуть не преминули бы, — убежденно сказал Дулов. — Наверняка ушел.
— Он седой был? — спросил Славин.
— Да и не поймешь… Пегий, — ответил Архипкин. — А может, блондин, выгорел, может…
— Одет был во что?
— Как во что? — удивился Архипкин. — В костюм.
— Это я понимаю… Какого цвета костюм? Старый или новый? В галстуке? Или нет?
— Вот напасть-то, — вздохнул Архипкин, — ну, ей-бо, как отшибло…
— Шрама на лице не было?
— Шрама не было. Рука у него, правда, беспалая. То ли одного нет пальца, то ли двух — это я заприметил.
— Вот это уже важно. Он вам что-нибудь говорил?
— Ничего не говорил. Только сначала шепнул, мол, мужчина, подмоги…
— Как?! «Мужчина»?
— Или «мужчина», или «человек», точно сказать не могу.
— Если сказал «человек» — значит, украинец, — заметил Дулов.
— Не обязательно, — возразил Славин. — Мой друг, чистокровный русский, воронежец, обычно говорит, обращаясь к друзьям, «человек», «человече»… Голос какой? Испитой? Хриплый? Или нормальный?