Наблюдатель и исследователь человеческих страданий, Ресуль-эфенди рассматривал раскинувшуюся у леса деревню, и неотступно думал о своем. На рукав его села бабочка. Он поймал ее. Бабочка билась в руке, тщетно стараясь вырваться.
«Да, — сказал себе Ресуль-эфенди, — все, даже самое малое, стремится к свободе. Каждое существо ждет не дождется, когда сбросит с себя оковы. С наступлением тепла выползают на свет насекомые, расправляют крылья птицы, деревья стремятся ввысь, поближе к солнцу, источнику всего живого. Они все свободны в действиях, как природа…»
Он разжал пальцы и бабочка легко вспорхнула к нему на грудь, пошевелила крылышками, оправилась и полетела дальше, на лужайку, где было много цветов и еще держалось дневное тепло.
Сумеречные тени колыхались над лесом. Солнце скрывалось за горой. Приближалась вечерня. Ресуль-эфенди тяжело встал с камня и напрямик пошел к деревне. У скалы, перегородившей ему путь, он увидел мальчика с котомкой на спине; мальчик с ожесточением боролся с кем-то, кувыркался, вскакивал, снова бросался на невидимого врага. Ресуль-эфенди ускорил шаги и остановился пораженный: огромная змея с красными полосками на голове, обвившись вокруг мальчика, тянула свое раздвоенное жало прямо в его лицо. Мальчик же ухватил змею за горло и силился оторвать ее от себя. В момент, когда Ресуль-эфенди остановился, змея и мальчик застыли, глядя друг на друга глазами, полными ненависти.
Мулла встрепенулся, вытащил из кармана маленький нож и приблизился к мальчику.
Мальчик скосил на него огненные глаза и полусердито, полупредупредительно сказал:
— Уйди, оджам, ужалит…
Собрав последние силы, мальчик снова навалился на змею. Оба замерли и несколько секунд не подавали признаков жизни. Но вот хвост змеи, обвивший грудь Алима, дрогнул, кольцо ослабло. Мальчик вскочил. Змея шевельнулась. Он крепко стал на ее голову ногой, обутой в посталы. Тело змеи вытянулось мертвое. Мальчик глубоко вздохнул и вытер рукавом пот. Он виновато потупил глаза перед зачарованным Ресуль-эфенди:
— Это та самая змея, оджам, что ужалила красную корову Мемиш-ага. Я выследил ее…
У самого края Копюрли-коя, на развилине лощины в домике с плоской крышей доживал свои дни старичок, у которого за спиной было больше века жизни. Он был первым поселенцем деревни. Его домик, ныне уже совсем обветшалый, был первым строением, появившимся в этих местах.
Дворик перед его домом был первым клочком земли, опоясанным здесь изгородью.
Старик был живой историей этой деревни. Если возникал какой-нибудь межевой спор, крестьяне первым долгом обращались к почтенному старику. Когда же слова его казались неубедительными, спорщики выводили старика в поле и он, собрав нити воспоминаний, показывал, где и когда поставили такую-то изгородь, откуда начинается, куда тянется, кем и от кого унаследован такой-то участок…
За последнее время старик слабел с каждым днем. Его дети, внуки, родные — многочисленный род, разбросанный по соседним деревням, — приезжали к нему прощаться. Сегодня пришел старший сын, Абдулгазы, шестидесяти лет, с длинной седой бородой. Глядя на этих стариков, нельзя было не удивиться, что один из них отец, а другой — сын. Абдулгазы оказывал всяческое почтение старику, и хотя сам уже был дедом, никогда при отце не курил и в разговоре не позволял себе вольного слова.
Безмолвный сидел Абдулгазы у постели отца, не сводя с него глаз, словно стараясь навеки запечатлеть дорогие черты. В комнате стояла многозначительная тишина. Это были минуты вечного прощания. Отец прощался с миром и с сыном, сын — с отцом и с этой, родной ему, землей. В сердце сына с давних пор пряталось от отца одно тайное желание. Сегодня он хотел рассказать о нем…
Абдулгазы жил в деревне Бешарык, в пяти-шести верстах от Копюрли-коя. Деревня эта, окруженная густым лесом и пятью ручьями, утопала в зелени фруктовых садов. Ее называли райским уголком. Как говорили, сеющие здесь серебро, жали золото. Но это было давно. Ныне же Бешарык опустела, ее тучные земли лежали без ухода. И если старик был первым поселенцем Копюрли-коя, то Абдулгазы оказался последним жителем Бешарыка, ищущим только случая, чтобы и самому оставить ее.
Сын явился сегодня к отцу поделиться своим горем и получить благословение на отъезд в чужие края, ибо таково было его твердое намерение.
Оба старика долго молчали. Никто не хотел прервать тревожной тишины.
На дворе было еще светло. Но и дневной свет едва проникал в комнату сквозь окошки, оклеенные пергаментной бумагой. Когда последние лучи солнца погасли, в комнате сразу наступила густая темнота.