В тумане плеснуло, нарисовав на сером темный силуэт, огромный, поднявшийся над головой. И ушло. Тишина состояла из мелкого звона, еле слышного, будто вокруг много крошечных комаров и все они зудят тоненько. От этого звона дрожала спина и тянуло поворачиваться резко, вдруг кто подошел.
Всхлипнув, Вася повернулся и уставился в изгибистые проходы среди колонн и полотнищ серого дыма. Проходы вели далеко, сквозь прозрачные стены видно было, как свисают над тропами резко очерченные ветви с незнакомыми плодами. Закричала птица, курлыкнув протяжно, и смолкла. Шорохом за полупрозрачной стеной прошли чьи-то сторожкие шаги. Мелькнули над серым острые уши.
Вася быстро спрятал порезанную руку под куртку. Шуршание удалялось и он перевел дыхание.
— Не надо бояться, нельзя, — сказал убедительно и зашарил целой рукой по земле опереться и встать. Думал о пропавшем сапоге, утонул, небось, вон глубина какая стала. Под руку попался стебель и, сминая его в кулаке, Вася поднес к лицу руку и разжал пальцы. В ладони лежал мак. Огромная головка, с фиолетовыми, собранными в кулачок лепестками. Он тронул цветок пальцем, глядя, как лепестки один за другим раскрываются, показывая сердцевину. Глянул на него из середки темный маковый глаз, моргнул два раза сонными ресницами и снова закрылся, завесил себя лепестками.
— Ты спи, спи, — сказал Вася и положил мак на землю, — я тебя нечаянно сорвал.
Приставил кончик отломанного стебля к белесой капле млечного сока, выступившей из обломка, торчащего из розетки листьев. И, чмокнув, цветок встал на место, шевельнулся, устраиваясь, и поник, досыпая. Поднялся и Вася. Огляделся вокруг уже по-новому, узнавая то, что видел с самого детства, когда бродил один по степи, шепотом разговаривая с травой и трогая пальцем крапчатые яички в спрятанных гнездах.
— Это всегда было, — сказал уверенно, — надо только привыкнуть и я разберусь. Я ведь знаю.
Скинул второй сапог, стащил и бросил куртку. Стало полегче. Понюхал воздух и нахмурился. Степь, переполненная собственным прошлым, жила, дышала и была, такой… Темной была. Наверное, ей тяжело, подумал Вася, вон сколько всего в ней. Это как мать в коробки вещи складывает и складывает, а потом коробка рраз и рвется сбоку, потому что хоть и тоненькие платья летние с платочками, да много.
«Вот тут поднимусь», задирая голову, посмотрел на склон, который был, как прежде, просто скрылся в зарослях густых деревьев. «А там или видать, или на дерево залезу, пусть только не пропадет, пока я на ветке, а то падать»…
И двинулся вверх, чутко поводя носом, радуясь, когда получалось узнать в древнем запахе тот, который свой, с детства знакомый. Слушал шорохи сельвы и разгадывал их. Вот закричал кто-то и смолк. Хоть и громко, но это просто хорек догнал мышь. Здесь у него, может, гребень по спине и сама спина размером с дом, но это он. А вот накрыла его огромная тень и пошла вверх, посвистывая ветром в перьях. Это ворона, пусть и зубы у нее на лету щелкают, но ворона, Вася ее знает, сто раз гонял от гнезд. А еще она у мамы воровала сушеные яблоки с крыши сарайчика.
Сельва ворочалась, вздрагивала, булькала варевом жизни. А сверху спускался к Васе тревожащее гудение и незнакомый резкий запах вплетался в серый туман. Он остановился и вытер пот. Что-то не так в его мире. Он стал больше, но это как раз так. Просто его не было видно раньше, а он всегда был большой и Вася это знал. И тетя Лариса знала, только молчала всегда. Посмотрит на Васю и молчит. А после угощает персиками. Но сейчас в его огромном мире появилось еще что-то. Как проснулось. И оно там, куда надо идти.
Стволы деревьев вырастали на глазах и уходили в небо, в котором звезды. А здесь, у самых корней, что змеями пересекали дорожку — светит серая мгла и от нее все видно, просто не сразу, а шаг за шагом. И получается, чтоб увидеть, надо идти. Если стоять на месте, то ничего не увидишь. А как же подарок?
Там, в «Эдеме» все в порядке, хотел он себя утешить. Там Витька, он большой и не забудет. А если забудет, может, и ладно? Тут вон что делается, а Вася все о старой фигурке, выкопанной из земли. Он ступил еще и еще. Посмотрел на извилистый ствол и задрал голову, увидеть крону в тумане. Не увидел. Только паутины свисали, покачиваясь лениво, — вон сидит у самой ветки лунный паук, размеров с кулак и брюхо у него прозрачное.
Вспомнил бронзовую девочку, что тихо спала у него в ладони, подложив руку под щеку. И подумал в первый раз о том, о чем никак не хотелось думать. Что на спине у нее, может, и правда не вырастут крылья, а так и останутся шрамы, будто ее били. Надо идти, крылья — только если дойдет. Туда, куда должен.
Сверху с холма волнами скатывался к подножию темный страх. Лениво протекал сквозь мальчика и ложился на дно балки черной стоячей водой. И в нем тут же заводились всякие. С лапками и когтями. За страхом катились волны угрозы, почти сбивали с ног. Он стоял, держась за ствол, подальше от лунного паука и, закрывая глаза, пытался придумать наговорных слов. Но слова разбегались, будто и у них лапки, быстрые. И понял, тут слов не будет. Потому что они наполовину игра, а тут игры нет.
— Шестьдесят, — сказал, оторвал потную руку от колючего ствола и сделал шаг вверх.
— Шестьдесят один! Шестьдесят два! Шестьдесят три!
На слове «сто» тропа вывела его на верхушку холма и звезды, крупные, как мокрые августовские светилявки, сели на плечи. Тут не было деревьев и плоская макушка стала огромным полем, за которым торчали вееером пальцы света, яркие, разноцветные. Там, наверное, все еще «Эдем».
Вася вздохнул. Ну, хоть видно, куда идти. Через колючки. Поле на вершине холма сплошь поросло чертополохом, он стоял плотно, склоняя сухие колючие венцы и был выше его на целую голову. У ног Васи, с кем-то вытоптанной полянки, устланной лежащими стеблями, черными дырками разбегались по лесу колючек проходы. Надо выбрать один и пойти.
63. СЕРЫЙ ДЫМ
Серый цвет не бывает скучным. Что ни возьми серое, в нем есть еще что-то, под тем, что видит глаз. Серое дерево, потерявшее цвет, расскажет о солнце и дождях, превративших цветное — в жемчуг. Серое перо горлицы таит в себе звук из горлышка птицы, опоясанного черным полуколечком, а еще — ветра, на который опираются крылья. Серое море поутру схоронило в себе ночную темноту и лежит гладко, ждет солнца, еле заметно наливаясь нежным перламутром. Цвет всех цветов, изнанка радуги, цвет таящийся и прячущий в себе множество всего.
…Серый дым, рожденный из огня на сухих стеблях трав, расползался по залу, вытекал из щелей, и стены не были ему помехой, проницая все, вытекал в ночь, светясь, располагал в темном воздухе высокие колонны и колышущиеся полотна. И был, как туман, в который вот-вот придет солнце с птицами. Или — луна с ночными зверями. Мелкие степные звери менялись, глотнув серого дыма, и травы вспоминали, откуда растут, поднимая налитые соком головки цветов. Сама земля подавалась навстречу туману, мягко кругля спины холмов и подставляя сложенные ковшиком ладони низин.
Над морем серый туман прикасался к воде и вплывал в нее, достигая укрытий, в которых дремали зимние рыбы и они, шевеля жабрами, вспухали огромными боками, поворачивались и разевали зубастые пасти, разглядывая множество нового корма — лентами извивались неясные черви, прыгали прозрачные креветки, лились щупальцами в толще воды жемчужные анемоны.
Только рыбы-Серебро как стояли неподвижно, натянув струнами сильные тела, так и стоят, не меняясь. Ждут, когда из-за воды и ветра придет к ним зов вечной тоски, что звучит, если жить становится невмоготу. И по этому зову пойдут рыбы-Серебро всей стаей, распахивая веером плавники, двигая из стороны в сторону мощными хвостами, дать утешение, последнее. Их не меняет серый дым вечности. Они сами — вечность, и созданы были, чтоб никогда не умирала последняя надежда.
А дым все ползет и летит, переваливая через макушки холмов, чешет его, как овечью шерсть, рыжая зимняя трава, и становится зеленой. Дым скатывается в ложбины, питает крохотные ручьи, они набухают, и на спине теплой воды, парящей в зимнем еще воздухе, дым идет дальше. К людям.