— Не балуй, родная. Сегодня — другое, поняла?
— Я-ш-ша, — сказала она низким голосом. И повторила умоляюще:
— Я-шень-ка!..
Но тряхнул, как куклу и, как у куклы, мотнулась завешенная вьющимися волосами голова… Толкнул к дивану. Упала спиной и, прижимая кулаки к лицу, как сегодня на пляже брат, заплакала. А Петро с Генашей куда-то делись.
Яша обернулся, увидел Витьку, что стоял, улыбаясь глупо, и улыбнулся в ответ:
— Понеслась губерния. Одному голуби двадцать лет, другая с любовью лезет. Страдальцы, ети их. Садись, Витюха, хороший ты парень, садись, коньячок у меня тут, под рыбацкий кофе — или мы с тобой не заслужили? Рюмашку и по домам. Я тебе балычка с собой завернул.
Склонился над плачущей Наташей, убирая ей волосы от лица. Бережно подсунул в ладонь пузатенькую рюмку:
— Выпей, сестричка, ну-ка, утреннего коньячку хлебни. Сейчас с Витюхой поедете, пора.
И повторил с нажимом:
— С Витюхой. Поняла?
Принимая коньяк, Наташа закивала, потянула рюмку ко рту. Яша заботливо проследил, как пьет, отобрал пустую и на ее место, в полусогнутые пальцы, сунул кружку со сладким утренним запахом:
— Молодца! Вот и люблю, умница! Попей, попей. Кончилась ночь на воде, спатки поедете.
— А… ты?..
— Наташка! Опять?
И повернулся к Витьке, смеясь и качая головой:
— Ну, бабы, чистый пластырь! С кровью не отдерешь!
… — Клиенты у меня, детка! Покупатели! Это вы вот — отдыхать. А я, как самый главный — об вас заботиться поеду. Хлебай и нос давай вытру, ну-у-у, сопливая. Красивая сопливая! Витюха, вот тебе тормозок, балычок тут, икры баночка. Генаша уже в лодке ждет, забирай красавицу, уложишь.
Витька, качаясь, слабо подталкивал Наташу в джинсовую попу, поддерживал, как мог, пока она, тоже оступаясь, гремела железом ступенек. Но задержался, почувствовав Яшину руку на запястье:
— Слышь, фотограф, жалко, не поговорили мы об искусстве, да о рыбалке. Ну, успеется. Интерес есть. А ее, — и он дернул вверх подбородком, — не веди к Дашке, сожрет ведь девку. У себя положи. Проведи тихонько и положи. Койка не узкая, знаю.
И пробежал по Витькиному лицу холодными глазами, как солидолом мазнул.
7. КОНЬЯК
Двор маяка, освещенный двумя фонарями — на столбе и над дверью в дом, был пуст, как декорация. Плоские камни пили бледный свет луны, перемешанный с редеющей уже темнотой, а вверху не спал маяк.
Наташа обмякла, шла тяжело и равнодушно, молчала. Витька порадовался, что не приходится шикать, обрывая хмельную болтовню. На цепком ночном воздухе он постепенно трезвел, глубоко внутри осознавая, что это временная трезвость, чуть поверни не так голову и снова свалишься в неясную плывущую муть.
Дом смотрел черными окнами на сереющий воздух и на них, идущих к маленькой отдельной двери. Скоро встанет хозяйка, — подумал Витька и колебаться не стал, втолкнул девушку в свое жилище и накинул крючок.
Пока возился, Наташа скинула, пошатываясь, кроссовки, хлопнула дверью ванной. Свет не зажгла и Витька, включая в комнате маленький свет и валясь криво на диван, услышал, как тошнит ее там, в темноте.
— Наташ…
— Уй-ди.
— Да я не захожу, — сказал, но дверь подергал. Заперлась…
— Тебе помочь, может?
— Уйди. С-сама…
После возни и кашля зашумела вода. Витька заволновался. Утонет еще, развезло. Собственный хмель, затолканный внутрь жирной рыбой, невнимательно съеденной едой и двумя чашками горячего кофе, ушел, только голова слегка кружилась. Выдернул из розетки включенный было обогреватель, чтоб лишним теплом не мучить, с треском распахнул форточку. И снова встал под дверь:
— Нат, ну хоть полотенце принесу, нету же там.
Сквозь шум воды зашлепали босые ноги. Дверь распахнулась, показывая изогнутую в попытке держать равновесие Наташу, с вытянувшихся волос, блестя, текли на пол струйки воды:
— Давай с-свое…
Уронила полотенце на кучу сброшенной одежды и, цепляясь руками, перевалилась в наполняющуюся ванну. Вскинула на бортик ногу в легком загаре. С ноги на пол капало.
— Ох, Витя, паршиво…
— Так не пила бы!
— Пошшел ты, умник…
Он подошел и, наклонившись, подсунул руку ей под шею, морщась от того, что руки до локтей мгновенно промокли, стал поднимать из воды мокрую голову, облепленную червями волос. Убирал их с лица, с глаз.
— Дурочка, задохнешься. Воды вон смотри… сколько!
— Ну и… Утону вот в ванной… Смех, да?
Погрузилась целиком, отдирая от себя его руки. Глядя сквозь пленку чуть голубоватой воды, раскрыла рот. Витька, схватив за плечи, потащил тяжелое тело через фаянсовый бортик:
— Да что же за… напасть! Вылазь, дура! Потонешь правда ведь! А мне? За хозяйкой?
— Ннет, Дашку не, н-не любит она меня, — оскальзываясь и стукаясь мокрым телом, Наташа уцепилась за Виктора, помогая себя вытащить. Встала на коврик, клонясь в стороны. Он закрутил ее в полотенце, повел из ванной, оглядываясь на расплесканную по полу воду.
— Давай, поспишь. Не буду звать. Никого. Выйду, скажу, заболел, — буду спать весь день. А не поверит — начихать мне.
— Ага…
Он уложил дрожащую Наташу, выдернул из-под спины мокрое полотенце и, слыша, как заорал предутренний петух, укрыл простыней, подтыкая со всех сторон:
— Спи, давай.
Она заворочалась, выкопала из складок руку, схватила его запястье горячими пальцами:
— Не уходи! Мне страшно, не уходи, не бросай меня!
— Да куда я уйду, Наташ! Здесь я, — он сел на край постели, не пытаясь высвободить руку. Наташа потянула к себе и положила его руку на грудь, прижала сквозь простыню.
Через пару минут тишины рука ослабла, дыхание выровнялось. Витька смотрел на закрытые глаза, на полоску зубов. Заснула? Тихо потащил руку из ослабевших пальцев.
— Вит-тенька…
— Думал, спишь.
— В-волнуюсь.
— Что ты?
— Т-ты пойди сейчас во двор. Там Дашка. Курей кормит, утро уже. И…, и…, — Наташа открыла глаза и скривилась, досадуя на хмельную невнятность речи, — ты ей добрым утром, ну, пусть сюда не идет. Скажи, болею, ты болеешь. Спать. Она не придет.
— Не поймет, думаешь?
— Хы… Еще б, поймет, да. Здесь все все знн… Но не придет. Потому что сука она…
— Ладно тебе, — высвободил руку и пошел в коридорчик. Проходя мимо тусклого зеркала с отбитым краешком, высмотрел в разводах амальгамы свои глаза, криво усмехнулся — большие и вроде напуганные? Сумасшедшие. …В спаленке — важничают новые вещи, зеркало во всю стенку в пластиковой раме под дерево. А это, забытое в углу, жило тут всегда. Отражало многих — из той еще жизни, до туристов и пластика. Оно родня грязным галошам у порожка и витой стеклянной вазочке на подоконнике, в которой пылятся скелетики степного бессмертника. Отвел глаза от зеркала и вышел в сонное утро, прикрыв плотнее дверь.
Хозяйка, серой спиной в мужском ватнике к размазанному за тучами солнцу, громыхала ведрами у входа в курятник. В теплой темноте всполохнуто болтали куры, прикрикивал на них петух.
— Доброе утро, Дарья Вадимовна, — голос бодрый, фальшивый. Спохватился и притушил бодрость:
— Что-то приболел я, посплю. Завтрак не надо. Я сам выйду, потом.
Ведро громыхнуло сильнее. Медленно распрямилась спина. И повернувшись, хозяйка резанула Витьку щелочками ледяных глаз. Разлепила узкие губы:
— Ну, что ж. Болезнь известная. Спите, чего уж, мешать не буду. И, отвернувшись, закричала ноющим звуком в темноту:
— Цы-ы-ыпа, цыпа, цыпа, — будто резала жесткой ниткой нагретый птицами воздух.
Витька кашлянул, потоптался. Мысленно, по-пьяному еще, возмутился. — Что за мысли, блин, у всех одни! Теперь вот, делай не делай, а она все одно будет думать, что они с Наташей…
Шел, пятками кроссовок вколачивая злость в терпеливые старые камни. У низкой стены своего домика остановился и заглянул в окошко спальни, проверяя, заметно ли из двора — что там, внутри. Увидел сквозь кашу отражений и бликов скомканную на постели простыню, и, с мыслью, что ляжет в столовой, на диванчик, — согнутую голую спину у распахнутой дверцы старого серванта. Не сразу и понял, что это там — круглое, белое. … И передернуло от отвращения: притворялась совсем пьяной, а сама шарит по его вещам. Но вот шиш ей, его шмотье отдельно сложено, в другом шкафу.