— Туда надо.
— Уверен? — перекрикивая ветер, Генка недоверчиво осмотрел мрачные джунгли, громадно качающие витые макушки, залитые лунным светом.
Витька вспомнил, как во сне стоял у входа в пещеру и там, в ее бездне, кто-то вдруг закричал от невыносимой боли. Жилка правой тропы, поднимаясь к скальному лабиринту, вела к похожему черному зеву в камнях.
— А то. Подальше от Бешеной, понял? Лес — не страшен, если по тропе.
Дернулся пойти первым. И замер…
Время шло, переступало стрелкой с секунды на секунду и уже не останавливалось. А в его номере, в пакете на смятой кровати — подарок для Наташи. Она стоит там сейчас, в зале, держит демона, тревожа его человеческие воспоминания, вынимая их неизвестно откуда. А он — удрал…
— Вы идите.
Повернулся и помчался обратно, увязая ногами в теплом ночном песке.
Лариса шла в «Эдем». Шла быстро, нащупывая ногой привычную тропу. Старая да малые — по этой тропе бегали мальчишки и ходила она. Знала ее наизусть, получше мальчишек, ведь ходила дольше на половину земного века. Не боялась заблудиться и больше слушала книгу, которую прижимала рукой к груди. А по верхушкам огромных деревьев гулял ветер, гнул, бросал на голову листья и маленькие ветки. Через тропу юркали звери и кто-то прошел за деревьями, треща и ломая подлесок. Лариса шла. Дышала древними запахами и ноздри ее раздувались. Время, настоянное веками, бродило тяжелым вином, кружа голову. Была в нем радость, смешанная с испугом. Ларису радовало то, что радость — была. Значит, неважно, как пройдет и чем закончится, — все продолжает жить. Но мальчиков жалко, им надо помочь. От самого еще маленького, с колючей стриженой головой и страдающим сердцем. Следом — угрюмый Генка с забранными в хвост черными волосами и прямым взглядом, в котором чаще всего написано «нет», это он умеет… Витька… серые глаза, оттопыренные уши, и волосы на шее не стрижены, он, как дитя ее, не сын, нет, именно — дитя. За него — все отдать и умереть. Так надо и она это — с радостью.
Под ноги выполз изогнутый корень и она споткнулась, прижала книгу к застучавшему сердцу. Вытерла со лба упавшую сверху каплю медленного сока с резким запахом. И пошла осторожнее. Яша… Старше всех. Попался сам, хотел очень и попался. И жаль его. Потому что черные глаза и крепкие зубы, быстрое тело, весь будто яблоко на морозе — схватить и куснуть, обливаясь радостным соком. Или берут именно таких, чтоб силен был, а не киселек никчемный? И сам себе сгноил сердцевину…
В низине, где перед тем потерялся Васятка, постояла, отдыхая и, безошибочно выбрав направление, двинулась вверх, наступая на белые плоские камни.
Мужчины, что делают мир. Вертят его в сильных руках и пытаются менять.
На верхушке последнего холма Лариса остановилась. Там, где Вася воевал с лесом чертополохов, стелилась под ветром живая трава. Блестящим ковром, падая набок от сильного ветра, светила ковыльными нитями. Рисовались по огромной плоской макушке извивы и спирали. Ветер гулял, как хотел, водя множеством пальцев по травам, и рисунки менялись, плавно и медленно. Или смаргивались быстро, как набежавшая слеза, превращаясь из волн в круги, из кругов в гребни.
Она ахнула и стояла, на минуту забыв, куда идет. Две полных луны смотрели сверху и свет их жил на меняющемся орнаменте поля, делая его то серебряным, то красно-медным. С усилием, напоминая себе, что не за серебром степи вышла из теплого дома, оставив там кошку и безопасность, отвела глаза. «Эдем»… Ничто не мешало ей видеть горсть накиданных на песок белых огней.
Нахмурилась, прислушиваясь. Что-то не так. «Эдем» был мертв, светил, как лампа в зале ожидания маленького вокзала, равнодушно, не заботясь, придет кто или нет. Но идти надо. Сделала несколько шагов по ослепительно красивым узорам. И остановилась. Ветер шумел у правого уха, посвистывая, уносился к высокой скале, что маячила ящером за левым плечом. И ковыль, принимая на стебли свет лун, вытянулся длинными полосами поперек ее хода. Будто серое серебро реки переходит она вброд, утопая по колено в живой и упругой травяной воде.
Подняла ногу и сапог черной кляксой очертился на светящихся волнах. Шагнула поперек и снова посмотрела на мертвые огни внизу, под холмом. Нет. Не то! Повернулась налево и пошла по течению трав, к черной скале с зашитым в нее лабиринтом камней и площадкой над пропастью. Светлые нити травы текли вместе с ней.
Витька дернул дверь. И сильнее. Выругался, оглядываясь. Всего-ничего отошел, метров сто, к подножию скал, а тут что-то случилось, дверь заперли. Стало неуютно, но раздумывать было некогда. Растянутые нити межвремени остались там, где его нет сейчас. А здесь секунда идет за секундой и все в одну сторону.
Вскочил на деревянные мостки веранды и пошел вокруг здания в слабом свете разноцветных фонариков. Миновал закуток, обрамленный легкими перильцами, в котором стоял сперва с Яшей, а потом с молчаливой Сиреной. Передернул плечами, вспомнив ее захлебнувшийся жадным визгом голос у стены травяных лезвий. Протопал по звонкому дереву вдоль темных окон и свернул за угол, к подсобному двору.
Здесь светил яркий фонарь, укрепленный на скате крыши, и ветер постукивал краем оборванной жести. На крылечке черным складнем сидел электрик, пускал дым папиросы, отмахивая его в сторону. Дым срывался и бестолково летел — то к холмам, то к морю.
— Оно не поймешь, ветруган крутит и крутит, — сказал и подвинулся, освобождая проход.
Витька вошел в яркий свет кухни. Настя, сухая, жилистая, вроде и не повариха при продуктах, покрикивая, командовала дядькой Митяем. Тот послушно таскал по плите огромные кастрюли. Мигала зеленым огоньком белая микроволновка на угловом столе и холодильник тряс широкими плечами, старательно холодя десерты.
— Я так пройду в зал? — спросил, настороженно оглядывая мирную суету. Настя обернулась, вытирая руки засаленным фартуком одинаковыми механическими движениями.
— Пройдешь, милый, вона в конце дверка, не заперта. А мы уж скоро. Десерт готов, пусть девчата идут забирать.
Посмотрела ему в спину пустыми глазами и повернулась к жаркой плите.
В знакомом желтом коридоре, полном ухающих ритмов музыки, Витька застыл, прислушиваясь. За прикрытыми дверями в банкетный зал — невнятные голоса и смех, обычная суета праздника.
Прошел мимо, косясь, и, взлетев по лестничке, поспешил в свой номер. Там покойно светила лампочка над зеркалом и синие флаконы, поблескивая, ухмылялись, как бы крутя у виска — приснилось что?
Витька вынул из пакета статуэтку, положил в нагрудный карман. Повертел в руках камеру, раздумывая, не оставить ли в номере, и показалось ему — поднимает голову медно-зеленая птица, ползут по стеклянным глазам змеиные пленки век. Повесил на плечо и подтянул ремешок, чтоб не била по ребрам. Прикрыл дверь в номер и пошел на первый этаж к спортзалу.
Чистый и мертвый коридор провожал его пустыми глазами желтых плафонов. Надо было сосредоточиться и собраться. Надо, чтоб никто не застал врасплох. Но как защититься от пустоты, которая везде? В аккуратных одинаковых планочках стен и круглых матовых лампах, в паласе на длинном полу, делающем шаги неслышными.
Спортзал встретил его темнотой, льющей себя в распахнутые двери. Темнота поблескивала вымытыми полами и бликами луны на никелированных суставчиках тренажеров. Он стоял на границе желтого света и темноты, за которой — широкие стекла в темноту моря, и видел, здесь — ничего. Пустота. Можно войти и нащупать на стене выключатель, но не было нужды. Пахло мастикой и освежителем воздуха, чуть звенело стекло дальнего окна от ветра, что наваливался, а после, потеряв интерес, уходил за угол. Пахло новенькой кожей черных сидений. В свете луны Витька видел длинное ложе, на котором пласталось тело девушки. Сейчас — пустое и нетронутое, мертвое. Здесь не было ничего.
Как и в коридоре, ведущем к банкетному залу.
И в музыке, бумкающей через последнюю преграду.