Укрыв поплотнее спящего Ваську, Лариса прошла боком к окну, задевая сидящего на табурете Виктора, потянула тюль и штору. Ночь ушла за плотные складки ткани, забрав с собой всех, кто сидел на крашеном подоконнике: ждать рассвета, глядя на смутные силуэты деревьев.
Васька спал, будто прятался, зажмурив глаза. Дышал тяжело, прерывисто. Кулаки, прижатые к груди, плотно лежали на одеяле, и между бровей прорезалась вертикальная складочка.
— Пойдем, — сказала, проходя к двери. Посмотрела на беспокойно дышащего мальчика и подхватила со столика стакан с звякнувшим градусником, — пусть поспит, температуру сбили.
— Ты сама была… Босая… — проговорил Витька ей в спину, идя по темному коридору.
В свете из кухни Лариса, не оборачиваясь, пожала плечами.
На лавке распахнутая сумка держала над торчащими ветками облако густого хвойного запаха. Витька остановился в дверях. Заходить в кухню и садиться рядом с сумкой не хотел. Запах этот… Из памяти о детстве и снеге стал теперь частью увиденного на склоне холма.
Пройдет ли? Или навсегда запах хвои смешается с гнилью болота и низким, выворачивающим душу воем?
— Ты как успела, фотик-то?
— Успела вот. Чай будешь?
— Нет. Не хочу.
— Поешь чего?
Витьку передернуло. Покачал головой. Лариса оглянулась на лавку:
— Унеси сумку в коридор, завтра развесим ветки. Игрушки достану.
— Игрушки? Какие игрушки? Лариса! Тут у вас такое, а ты про игрушки!
— Не кричи, пожалуйста, мальчика разбудишь.
— Да. Да, прости.
Витька понес сумку через темный коридор в маленькие сени. Ветки кололи руку.
Вернувшись, сел на свое место. Поискал глазами Марфу, но не увидел. Сунул руку под свитер, погладил кожу.
Лариса села на стул в углу, загородилась чашкой с дымящимся чаем.
— Ну, хочешь спросить, спрашивай.
Небольшой ветер, что пришел рассказать о скором утре, погромыхивал куском жести над краем окна. Далеко-далеко выла собака, шепотно-звонко, будто сидела в огромной стеклянной банке из темноты и вой отражался от стенок.
— Я не знаю… Столько всего. Я…
Звякнула ложка.
— О нем? Хочешь знать о нем?
— Мне завтра с ним говорить. И с Наташей. С Васькой. А как? После того, что видел, как?
— А что видел?
Витька задумался. Поднял голову, стараясь поймать ее взгляд.
— Скажи сперва. Там лиса была. А потом — ты. Куда она делась? А ты? Домой босиком прибежала, за нами вслед.
— И что?
— Лиса эта… Это ты была — лиса?
Женщина усмехнулась, поправила за ухо растрепанные пряди.
— Я была.
— Но как?
— А какая разница? Ты носишь на себе нарисованную змею, разговариваешь с ней. И кажется, даже летаешь. Так что тебе до лисы?
— Ну, да. Да… Тогда расскажи… про него. Я тебе сам рассказать хотел, что было там, на склоне, с самого начала. Но ты, получается, видела.
— Видела, Витенька.
Опустила горячую чашку. Подвинула вазочку с сухарями, стала вертеть на столе, проводя пальцем по блестящему краю. Усмехнулась.
— Витя, ты про Дарью-то знаешь, что было у них с Яковом Иванычем когда-то. Сам говорил мне.
— Ну… Знаю, — Витьке очень хотелось, чтоб Марфа пришла, вспрыгнула на колени и, ничего не спрашивая, сидела, подставляя теплую спину.
— И обычных горестей, человеческих, тебе, значит, не хватило, чтоб Якова свет Иваныча невзлюбить или испугаться. Так? А надо было, чтоб страшная сказка пришла?
Он посмотрел на золотую полоску по краю вазочки, как поворачивается под руками и вспыхивает тускло, потом гаснет. И, как часто стало теперь, ответил, не думая, не успевая позаботиться, обидит или нет, тот ли ответ, которого от него ждут.
— Я это помню. Все время в голове сидит. И Наташу видел, на катере, как он с ней. Я таких видел, как он. Но… В нем еще есть, что-то, сильнее его прошлого. Как посмотрит и заговорит, будто в плен берет. Ну, как сказать про такое… Слова все на ум идут глупые. Он как… чарует. Хотя, так про женщин говорят, да?
И, мучаясь от неумения объяснить словами то, что чувствовал в себе, глянув на собеседницу, попросил, а не спросил:
— Понимаешь? Меня?
Лариса оставила вазочку. Откинулась на спинку стула, сложив руки на коленях, прикрыла глаза. И, кивнув на последний беспомощный вопрос, заговорила:
— Еще говорят — прельстителен. Знаешь ведь, о ком это, нет? Не все книги, значит, читал, узнаешь еще. А понял ты верно. Он — хозяин. Из земли пришел. Особой нечистой силы в том нет. Другое есть. Глухая крышка, которой он закрывает своих детей. Нас. И всем тут неплохо, под крышкой, ну, или под одеялом. Но тем, кто хочет вырасти выше, к небу, тем жить здесь нельзя. …Вот они и не живут.
«Не живут»… последние слова отозвались вторым, безнадежно-угрожающим смыслом, будто из приоткрытой печи выпал на светлую жесть кусок черного пепла.
— Он — не человек?
— Он человек. И еще больше, чем человек. Пока живет, а жить он будет здесь долго, и после, если родит себе такого же сына, сын будет длить его род, — будет он держаться корнем за эту землю, брать из нее силы. И силы эти ему для того, чтоб держать равновесие этой земли.
— Хорошее равновесие! Болотом от него пахнет. Это неправильно!
— Может быть. Но в этой земле случилось именно так. Знаешь, как бывает, вырастет на скале яблоня, ветром ее бьет, землю смывает из-под корней. А она уцепилась и выживает. Ствол кривой и ветки страшны на вид. Но яблоки родит обильно. И силы в ней столько, что другим, с прямыми стволами, ухоженным да присмотренным, не снилось.
— Ты что, его защищаешь?
Лариса покачала головой:
— Нет. Но я часть этого мира, этой земли. Мне всего-то назначено было жить здесь и ждать тебя. И не дать тебе погибнуть. Вот я и живу.
— …Наша земля стара, мастер. Когда-то прошла она муки рождения, вставали дыбом камни и раскалывалась степь, глотая деревья и зверье. А после все умирилось, достигло своего предела. Но нет в ней старости. Она не дряхлеет и травы ее каждой весной сочны, а небо полно жаворонков. Рыбы мечут икру и играют в теплой воде, потому что наше древнее море — вечно беременный живот Евы и плавать в нем — каждый раз рождаться снова и снова. Эта земля была сотворена для жизней, для множества их, и потому она не сурова. Ветры зимой лишь для того, чтоб рожденные не чахли от неги, штормы — выбивать из легкий застоявшийся воздух, солнце — выжечь гниль, способную сожрать живое еще до смерти. Потому эта земля всегда рожала и много. Она похожа на рыбный садок, в котором воды и рыбы поровну и потому вода сама, как рыба, как жизнь. Но из-за этого земля наша насыщена смертью. Ведь все имеет срок и, чем больше жизней, тем ближе и роднее их смерти.
Люди всегда были здесь. Ты знаешь, что когда-то в этих землях было больше дождей и деревьев? Там, где сейчас степи, стояли рощи и народ кочевал, как играл. Конечно, не как в библейском раю, но горести и непогоды были, как жестокая игра подростков, не более. И песчаные побережья всегда были заселены ловцами морских рыб. А позже сюда пришли греки и возделывали столько пшеницы, что вся Греция ела хлеб этих мест.
И потом, и после, всегда люди жили на этих землях, как в доме. И оттого, что в доме этом хватало всего, невидимые стены его росли и крепчали. Никого не прогоняла природа, никто не вынужден был, таща за загорбке выживших детей, уноситься, подобно перекати-полю, чтобы пустить корни в других местах.
Но всегда появлялись те, кто беспокоен. Кому мало лишь есть, спать и дышать ветрами до боли в легких. Те, кто смотрел в небо и хотел летать. Они причиняли беспокойство мерно живущей земле. И тогда дом этих мест сам исторгал их. Или обволакивал, как дерево корой и древесиной застрявшее в нем железо. Понимаешь?
— Кажется, да… Если сказать просто, то ешь, пей, люби, размножайся и не смотри вверх?
— Да.
— А если посмотришь?
В глазах Ларисы, лисьих, с поднятыми к вискам уголками, отражалась обычная лампа в абажуре с оборками. А казалось Витьке — пламя костра.