Но это же Илья. Ее Илья, что сам по себе. То, что слышала вчера, за плотной дверью, оно было и раньше. И смех был и глухие Наташины крики. Оля Викторовна сразу вспомнила мужа, Афанасия, ну и дурацкое же имя, но вот тоже умел так. И загордилась сыном, который там в комнате, с красавицей.
— Пусти, Кот, ну-ка, дай посуду вымою, — встала, устраивая лежебоку на теплом табурете. Щелкнула газовая колонка, согрела руки толстая струя воды.
Кота Илюша принес. Не пожалел, а просто — цвет понравился. Замучил тогда, снимая, и собрался снова в подъезд унести, но Ольга Викторовна грудью встала. Мой Кот. Фотографий ее с Котом, как бы не больше, чем Наташиных. А Наташу снимал много. Он к тому времени уже хорошие деньги получал за работу, и не от случая к случаю. Хватало им на все. А ему и не надо. Ни мебели новой, ни машины. Был случай, приехал к ним иностранец. С переводчиком. Нормальный такой мужчина, красиво стриженый, говорил быстро, все рвался в комнату к Илюше, но тот велел в столовой накрыть чай, торт был, все так неожиданно, если бы заранее, она бы сама купила, но принесли с собой. Совал Илюше в лицо диктофон, спрашивал и, цокая языком, рылся в снимках, шуршал, ахал. Потом схватил ее руки в свои мягкие, ухоженные и, черными глазами глядя, стал говорить-говорить, а переводчик сказал, что мол поздравляет ее с тем, что она мать гения, настоящего. Секунду она внутри от неловкости вся переворачивалась, да разве можно вот так, сразу? Ее Илюша? Который, когда ест, то вечно стол в крошках и прости Господи, иногда в туалете не смоет… Но сын держал ее глазами, как на прицеле и она, пожав мягкие руки, улыбнулась и с достоинством кивнула. Сказала:
— Переведи ему, я знаю. Мой сын — гений.
И на усмешку Ильи уже не смотрела. Унесла грязные чашки на кухню, ей там хорошо всегда было, а уж когда Кот появился, так и вовсе уют. Мыла посуду, грела руки в горячей воде и думала, не будет ей внуков. Не нужно ему семьи, детей, только работа. И Наташа ему — не любовь, а вместо ее материнского недоверия. Вон какими глазами смотрит на него. Будто он ей — Бог. Верит.
С тех пор Ольга Викторовна книжек по фотографии не читала. Пусть их живут, как хотят. У него есть Наташа, у нее есть Кот и кухня, дорожки в парке и книги. Соседки с собаками и их внуки, которых можно присмотреть и потом вернуться в чистую комнатку в кресло у телевизора, куда Илюша не заходил никогда, а только заглядывал.
Жаль, что закончилось у них тогда все. Билась девочка, билась об него и стала улетать все дальше, пока не улетела вовсе.
— Ну что ж, — Оля Викторовна от раковины повернулась к Коту и тот открыл изумрудный глаз, муркнул, закрыл снова.
— Наверное, он знает, что делает. А у нее все получится. Ты видел, какие глаза у нее? Ленивец ты. У нее и у этого мальчика, который приходил осенью, у Вити.
Чашки скрежетнули об алюминиевые проволочки сушилки. Кот дремал, но подергивал ухом, принимал участие в разговоре. Еду отрабатывает, усмехнулась Оля Викторовна и повела плечами неловко, стыдясь перед собой за мелкость мысли, хоть и в шутку подуманной. Говорят, коль скоро умирать, надо душу держать в чистоте. Чистота помыслов… Вот у них, у этих, с чистыми глазами, у них бы — дети. Такие же! Звонкие, колокольчиками, и глаза, как дождиком промыты, без ледышек. Жаль, что даже если, то она к ним никакого отношения иметь не будет. Хотя… Вон как Илья озаботился этим мальчиком. И вечером, когда увел Наташу к себе и откричала глухо, как в старые времена, то говорили долго и горячо. И имя его поминали часто. Так хотелось спросить утром, но побоялась.
Она снова взяла Кота и, прижимая к груди, подошла к окну. Солнце отражало себя в окнах напротив, тренькало в глаза дрожащими яркими зайцами.
— Кот, я думала, все идет к концу, потому что возраст. И у него. Думала, осталась мне одна печаль, и — доживать. Но кажется, все крутится дальше, а, Кот? Будем жить и смотреть, чай и суп греть…
37. КАРПАТЫЙ
Глаза можно нарисовать. Очертить кружок на бумаге и поставить точки, а внизу запятую рта. Точками будет смотреть белая морда бумаги. А все выражение будет в изгибе запятой или пририсованных черточках бровей. Так нарисовал — хмурится, а наклонил по-другому — удивляется. Можно нарисовать глаза посложнее, выписать зрачок и утыкать веки ресницами. Тогда мордочка посмотрит уже глазами.
Сон покачиваясь, наплыл, как туман и сгустился перед Витькиными глазами белым пятном лица. Рот запятой, а глаз нет. Внутри все стягивалось в ожидании, потому что во сне, по его законам, можно знать заранее — сейчас что-то будет. И вот, с той стороны лица, прорезывая белесую плоскость, показался кончик лезвия.
Во сне глаза можно прорезать. И будут они, прорезанные блестящим лезвием, смотреть на тебя узкими безжалостными щелями.
Витька повернулся, сбивая одеяло, замычал. Хотел проснуться, но взгляд узких глаз не пускал, держал жесткой нитью, что и сама, казалось, могла порезать руку, если схватиться, чтоб разорвать.
Мелькнуло лезвие пониже, прорезая сочный рот, извилистой формы губы и на них набухала кровь, подкрашивая усмешку.
— Не ссы, братуха, — губы сложились, разомкнулись, вытянулись в усмешке и Витька смотрел, как набухшая кровь потекла с уголка на широкий подбородок с ямочкой посредине. Ватно понял, во сне — так и надо, ведь это знакомое лицо и губы не должны быть другой формы, потому течет с них лишнее. Чтоб рисовать дальше. Рисовать… Снизу мелькнула рука, белая, с крепкими пальцами, чуть согнутыми, и, смахнув с подбородка видно щекочущую кровь, прошлась по белесому лбу. Потемнели заскорузло полосы над глазами, сложились рисунком прямых бровей. Вторая рука поднялась и прошлась по запачканной, охватывая моющими движениями. Размазывая потемневшую кровь проявляющимися неровными картинками — перстни, буквы на костяшках пальцев.
— Забыл меня, подлец, сукин братишка, забыл. А как девочку фоткал, помнишь?
Витька вывернулся на живот, уткнув лицо в горячую подушку. Стало трудно дышать и внутри клюнулась надежда: начнет задыхаться и — проснется. Но прошуршала серой бумагой память о том, как недавно тело отказалось служить ему, замерло, заснуло отдельно от его сна и чуть не бросило его там, в глубине кошмара. Нельзя не дышать. Задохнется во сне.
Застонал, повернув голову, задышал глубоко. На закрытые глаза ложился свет бледной луны и отблески цинковой крыши сарая чертили щеку.
— Ты думал, убила она меня, да? — лицо приблизилось быстро, как упало прямо к глазам и Витька задержал дыхание, боясь, что во сне придут запахи чужих сигарет из золоченой пачки, водки и старого тряпья в степном домике.
— Карпатого убить не просто. Ой, не просто. Девки твои, они ведь и мои, понял, братуха? Лада твоя, цыпленок, я ее зажимал еще на переменах, школьница была, а глазками все в мою сторону стреляла. И гадюка твоя, забыл, со мной вместе дралась? Лежать бы тебе в снегу собачьим фаршем, подковочки знатные у мальчиков были, если б не мы. Яйца-то целы?
«Надо петуха», медленно подумал Витька, и в лунном свете забегали под закрытыми веками глаза, «как там, пусть кукарекнет, чтоб ушел …этот. Или — на руки посмотреть, проснуться. На ладони свои»…
Две чужих пятерни растопырились у самого его лица, мазнула по щеке холодная жесткая ладонь, другая уперлась в лоб и Витька затылком утонул в подушке.
— Дурак же ты. Ну, проснись, если хочешь! Ну?
От жесткого тычка заболело лицо, он взмахнул рукой, отбивая, и раскрыл глаза, вдохнул сухой, как песок, воздух. Сел. Посмотрел на свои темные руки, вытянутые по одеялу. Оглядел пустую комнату. Выдохнул медленно, слушая сердце за ребрами.
Луна вытягивала свет по складкам занавеси на книжных полках, трогала белым пальцем блестящие макушки предметов — кнопку на тикающих часах, головку фарфоровой балеринки, плечико вазы с сухими цветами.
Спустил ноги на пол и, встав, прошлепал к окну, потянул занавеску. Луна отдернула пальцы, белесые точки померкли. Через темное стекло увидел, сыплет снег, шепотом, крупно кладет себя на черную землю и не тает пока. Совсем уже скоро — Новый год. Вот снег идет и луна светит, значит, слепой ночной снег и если выйти под него — что будет? Слепой дождик приносит удачу, а что несет ночной снег, слепой от лунного света? Такие сны?