Слова одно за другим поднимались из книги, будто трава, пошедшая в рост под мокрым весенним солнцем. Трогали уши мерные звуки написанных слов и все обыденное, что крутилось вокруг, отодвигалось, становясь крошечным. Толчками медленной крови плескали из книги древние слова, налитые тайными смыслами и с каждым толчком смысл становился яснее и ярче, но чем ярче пульсировал свет, тем тише кричали дети, таскавшие санки, и продавцы, меняющие цветной товар на скомканные бумажки. Будто слова, налипая толстой паутиной, влекли за собой, уводили. Навсегда, с тоской подумал Витька, плывя через заросли злого, все знающего немера, кивающего макушками с листьями трех красных цветов, маленький, ниже безжалостных трав, подумал о себе, медленно, как под водой, взмахивая руками, в надежде уцепиться за чей-нибудь обыденный голос, остаться, не уходить, не видеть, как травы заплетут прорванную в реальности дыру, навсегда…
— Вить?
Вздрогнув, захлопнул книгу, сжал поперек обреза ладонью, мельком подумав, не вытечет ли изнутри жгучий сок, разъедая до кости.
— Пришел? А. …Купил чего?
— Вить… Он не хочет. Говорит — витрина у него.
— Что? Какая витрина?
— Продать не хочет. Я все деньги давал. Смеется. Дурак.
— Ну, не грусти. Сейчас вместе сходим, — он смотрел на потерянное лицо мальчика, побледневшие щеки и горестную складочку между бровей, — есть хочешь?
— Нет.
— Врешь. Пойдем, слопаем по чебуреку.
Сунул книгу в пакет и притиснул его к боку, чтоб чувствовать — твердые ребра обложки захлопнуты. Взялся за ручку двери.
— Вить.
— Ну что? Мы быстро!
— Вдруг не хватит денег? А мы — чебуреки…
— Вася! Обещаю, будет подарок! Никуда он с витрины не убежит за полчаса!
Вася вздохнул и облизнул губы.
— Ты пообещал, да?
— Да!
— Кофе тогда возьми мне, тут у них кофе вкусный. Дешевый хотя.
— Возьму, мужик.
41. ПОДАРКИ
Ой-те! Е-е-е! А я… — сидящий в синем углу пьяный завозил по столу рукавами старой куртки, алюминиевая гнутая вилка воткнулась в отворот и елозила по пятнистому пластику. На лице — напряжение и злоба сбегаются в узелок, к переносице, к размытым зрачкам, плавающим в лужицах глаз.
Тонкий подавальщик, охваченный большим белым фартуком, как кукла рукой, подошел, отгораживая крикуна от зала.
— Что кричишь? Сиди тихо, доешь лепешку. Чай попей. Что?
И, в ответ на нечленораздельное клокотание, махнул узкой кистью пианиста:
— Нету водки. Не продаем. Знаешь ведь. Выпил свою — сиди тихо, не мешай людям.
Изгибаясь, обходил столики, попадая в дымные косые столбы света из окон. Поставил перед Витькой и Васей тарелки с чебуреками. За кофе Вася сходил сам, а Витька тем временем быстро снял с руки часы и сунул в карман куртки. Пакет с подарками положил на свободный стул и все прикасался, ощупывал твердые края книги. «Немер-трава-на-крови», всплывало в голове, когда пальцы касались пакета. И, вместо крашеных масляной краской стен, стульев на железных ногах и полукруглой стойки с вазами, вдруг — степь, холмы над морем и летняя ночь с темными в синем небе облаками.
Вася отъел серединку мягкого лопуха чебурека, там, где капал горячий мясной сок и уткнул лицо в парок над пластиковым стаканчиком.
— Вкусно?
— Да. Тут всегда у них вкусно. Меня сюда папа водил, давно уж. А потом мы с Наташей и Манькой сюда.
Вздохнул и стал пить быстро, обжигаясь. Витька жевал сочный фарш, обкусывал тестяные зубчики мягкой лепешки. Пьяный в углу вскрикивал, споря сам с собой.
— Да не глотай, как баклан, все горло пожжешь.
— Да, а закроет если?
— За пять минут не закроет. Что выбрал-то?
Вася поставил стаканчик. Сложил удобнее остатки лепешки и стал запихивать в рот. Покачал головой, жуя:
— Покажу там. Не знаю я, как сказать.
Голос пьяного изменился. Окрики его оторвались от стола, стали кидаться в зал, все ближе к ним. Витька поднял голову. Так и есть. Соскучился сам, смотрит на них, щурясь, хмурит косматые брови и уже машет рукой, то ли окликая, то ли жестом выгоняя к дверям.
— Эй-ти, ах гнида! Иди, пошел отсуда! Пшел!
— Эй-эй, — от стойки предостерег продавец, крупный мужчина, черный небритыми щеками, — сиди тихо, а то Ахмет выгонит.
— Да я! — пьяный стал подниматься, отодвигая ногой скрежетнувший стул. Сорвав с рукава грязную вилку, замахал перед собой, полезла из куртки тощая шея, набухшая жилами, как петушиная лапа. Дергая головой, уставился на Витьку бледными глазами, спаленными водкой.
«Перекинь-трава сеется северным ветром, цветет на моче степных крыс. Только в год, когда норы порыты на северных склонах так, что на каждый шаг по шесть их придется, и если лета конец выдался жаркий и без светлых дождей. Рви метелки, что уже почернели, свяжи по шесть и повесь низко, не выше колена — по стенам снаружи. Приняв все дожди ноября, перекинь-трава сильна против крысьих дум, у кого бы их не было. Для того носи сухую метелку в кармане или кисете и, если нужда — не тронь, а только подумай „вот она со мной“».
«Вот она со мной…»
Витька пошевелил губами, проговаривая пришедшие из книги слова. Пьяный замолк. Стоял, покачиваясь, мигая бесцветными глазами на напряженном лице. А потом — заплакал. Прошаркал, далеко обходя их столик и прикрывая лицо грязной ладонью. Хлопнула дверь, впустив порцию стылого воздуха.
Витька, раскрыв рот, смотрел через мутное стекло, как исчезает сгорбленная спина крикуна с крысьими думами в голове.
Второй раз хлопнула дверь, впустив молодую пару, оба в очках, свежие от холодного ветра, с маленькой девочкой в красном дутом пальтишке.
— Чебуек, — сказала девочка и засмеялась Ахмету.
Витька поспешно тряхнул головой, чтоб пришедшие из книги слова высыпались, забылись, не сделали ничего. Снова положил руку на книгу. И подумал уже про нее, теми же словами «вот она со мной»…
— Вить? Пойдем уже, а?
— Идем.
От еды и кофе стало тепло, и даже на расцарапанном базарном снегу — уютно. Вася шел забегая вперед, оборачивался, торопя взглядом. Привел к первой за рыночком улице, на которой рядами пятиэтажки — не поселок все же. В большой угловой витрине стояли под мягким светом вазы и статуэтки, спускался по краю неизменный пластмассовый виноград с резными листьями, лежали вычурные кошелечки и дамские потертые сумочки, портсигар тусклого металла.
— Ну, брат, понятно, что недешево тут. Антикварный магазин.
— Вот она, смотри.
Между портсигаром и бисерным кошельком лежала маленькая, размером с палец, грубая фигурка. Зеленоватая патина в углублениях, светлые отблески на выступающих местах. Спящая девочка. Одна рука под щекой, другая поперек живота, чуть ниже грудей. Согнутые ноги подобраны коленками к животу и ступни лежат одна на другой, скрещенные. А больше и не разглядеть ничего.
— Пойдем, ну пойдем, Витя!
Зашли внутрь, тенькнув висящими колокольчиками, и тощий сутулый мужчина за прилавком поднял голову, нахмурился, увидев Василия.
— Я же сказал! Вон универмаг рядом, там купи.
— Витя…
— Покажите мне, что мальчик хотел.
— Не продается.
— Да вы просто покажите, вещь интересная.
Хозяин поморщился и, пройдя за прилавком, достал из-за стекла фигурку. Положил перед собой и встал, скрестив руки.
Витька взял тяжеленькую, сразу прильнувшую к руке спящую девочку. Повертел. Старая бронза. Грубо сделанная, лишь чуть намечены переходы, но сердце подстукивает, когда смотришь на круглые колени, покойно сложенные ступни и черточками прорисованные закрытые глаза.
— Сколько? — положил девочку на стекло прилавка, поверх видимых сквозь него ложечек и сахарных щипчиков.
Хозяин помолчал. Глянул остро. Сказал, видимо, передумав отказывать: