Сейчас, когда Витюн ждал от Саньки помощи и совета, Масейка тоже оглядывался, напрягаясь, чтоб не выскочить супротив компаньона по летнему бизнесу. Зыркал черными масляными глазами, приглаживал волосы, заправлял за уши так, что торчали вороньими перышками.
Генка ждал.
— Ты все в игрушечки играешь, да, Генча? — голос Санька шуршал и перепархивал, как воробьи в бурьяне. И, после слов его, Витюн длинно харкнул Генке под ноги, а Масейка взлохматил волосы и заржал, почти всхлипывая и вертя головой.
Но Санек окинул друзей ленивым взглядом и продолжил:
— Но вижу я, друг мой, твои игрушечки, нет, наши игрушечки, могут стать ваажным делом, да, шкипер?
И скривил уголок рта на воцарившееся молчание.
— А то, — легко отозвался Генка, — чертежи есть, по деньгам я все прикинул. Где доставать стеклопластик и такелажку, решим походу. Если Витяй с батей поговорит, чтоб нам местечко на старой верфи выделили на лето, то к августу уже на воду спустим. И будет — наша.
— Ой, бля-а-а, — шепотом сказал Масейка, а Санек его перебил, — ты, брат не блякай, вам татарям запрещено. Генч, а разрешение на выходы?
— Надо подумать. Не выкрутимся, что ли?
— Между прочим, все маты от нас татарей и пошли, — вмешался Масейка, — а разрешение надо у Яшки Иваныча просить. Он все может.
— Точно! — Санек вытянул ноги и спрыгнул на песок через узкую полоску воды. Отряхнул штанину.
— Вот Генча и попросит, он там близко.
— Я не близко, — сказал Генка, — я его и не вижу почти.
— Ты не видишь, а Ритонька твоя — каждый день. Вот через нее и добазаритесь.
Санек стоял совсем рядом, смотрел синими глазами через генкины зрачки в самое нутро, будто ковырялся в кишках стальным крючком, тащил наружу, чтоб все увидели.
— Чего моя-то? Она на байде в море не выходит. Я ее еще реже вижу.
— Маленький, штоль? Или прикидываешься? Ну да, ты ее не видишь. Зато она на тебя глаз положила, еще с пятого класса.
Санек положил руку ему на плечо. Голос его стал тихим, задумчивым.
— Это, брат, любовь, но она, знаешь, проходит. Пока не прошла, девка хоть чем тебе поможет, а? Нам поможет. Яков Иваныч ее пасет знатно, что ж она, для любимого не попросит? Знаешь, как телки умеют просить? Не зна-аешь. А я знаю, брат.
Генка смотрел над камнями в яркое море, глаза резало от зелени воды. Маячили сбоку темные фигуры друзей. Вот с того дальнего камня Масейка учился нырять ласточкой, отбил себе живот, а потом подвернул ногу, вылезая, и охал, пока они с Витюном тащили его на старой тряпке по пляжу, специально поближе к курортникам, чтоб всех засыпать песком. А где три камня выползли на берег полукругом, — кострище, там Генка праздновал тринадцать лет. Полдня собирали мидий и ныряли за рапанами, устроили пир, даже позвали девчонок, выпили две спрятанные в камнях бутылки сухаря. Кормили курортниц мидиями с рук, слушали, как те визжат, морщась, но глотают. Рита в лагере была тогда. И Генка пошел провожать девочку, кажется Таней звали, и она хотела его поцеловать у домика, под хлопающими на ночном ветру полотенцами, но он не дался, потому что шумело в голове и был очень влюблен… Ушел, бродил по берегу, шептал имя и смотрел на звезды, как дурак из истории в книжке. Думал, утром будет стыдно, но не было ни капельки. Наоборот, проснулся и было радостно, что вот понял про любовь.
Можно, конечно, сейчас развернуться и врезать Саньку по красивым глазам, но у Генки — цель. И надо не драться, а все продумать тщательно.
Он тоже сунул руки в карманы, сплюнул на песок, почти так же длинно, как Витюн, и сказал, немного охрипнув:
— Нефиг трогать ее, еще напортит. Что-нибудь решим. Если не получится, тогда и посмотрим. Месяцок-другой у нас есть.
Все покивали. Потом торжественно протянули для рукопожатия руки. И остались смотреть Генке в спину.
Он шел, давя подошвами песок и на спине его горели слова, проплавляя старую куртку, сказанные Саньком не ему, но вслед, в ответ на неразборчивый вопрос Витюна:
— Да, конечно, трахает. Хозяин жеж…
45. В СТЕПИ
«Трахает, хозяин, хозяин ведь, трахает…», говорил песок, продавливаясь под ногами. Смеялись чайки, визгливо, как телки на дискотеке. А с одинокой, порченым зубом торчащей скалы гоготали бакланы, кривили шеи и крылья на разукрашенных белыми потеками камнях. Генка пошел быстрее, прицепившись взглядом к крайнему дому, который огибала рыжая тропка. За пухлым углом она уткнется в широкую улицу, будто ее раздавили, а по той стороне вынырнет снова, на сохлую траву склонов. Хотелось уйти скорее, от следов на песке и криков птиц, туда, где ветер и пустота.
Миновав дома, Генка полез вверх, приминая сухую траву на обочине тропки, чтоб не скользить по влажной глине. В траве у самой земли, тихонько сверкал снег, прятался от яркого света и тепла. Похрустывал под подошвами.
На первой пологой верхушке Генка остановился, хватая жарким ртом плотный ветреный воздух. Оглянулся. Море стояло зеленой стеной и камни казались не больше спичечных коробков, а фигурки друзей, уходящих к мысу, виднелись темными черточками. Следующий холм был выше, сбоку на краю вершины торчал из широкой его головы крупный камень, как мятое, сплющенное в драке ухо. Туда, надо туда, на самый верх, а за камнем в затишке, передохнет. И подумает, куда идти дальше. Если по дуге верхами обходить поселок, то выйдет на ту сторону мыса, прямиком к «Эдему». Можно и дальше, чтоб не спускаться к стеклянным окнам и красным шиферным крышам отельчика, но там бухты со ставниками и все равно наткнется на рыбаков. Вон, сколько бакланья налетело, теперь у каждого ставника дежурят мужики с ружьями, иногда стреляют холостыми, согнать проглотов с жердей у сети.
Шел наверх, распахнув куртку у горла, но не расстегивался, еще не хватало простыть и проваляться в кровати неделю, сейчас ему того нельзя. Думал о том, что по нескольку раз в день бабахают с берега выстрелы, а все уж привыкли и вроде не слышат. Спроси у любого — кто стрелял и сколько раз, плечами пожмут. Было бы ружье, вот и решил проблему. Но ружье надо где-то брать, а потом думать, где выкинуть, и все равно хватятся. А было бы хорошо. Подстеречь борова, когда он один на своем джипе, в степи. И все дела.
Крики птиц остались у моря, но в голове, в висках и горле все равно стучало «хозяин, а как же, хозяин…»
Он шел и думал. О том, как в спортзале Рита сидела в маленьких трусиках, прилипая к горячему кожаному сиденью, и на бедре набухали мышцы, уводя глаз под кромку трусов. А все стояли вокруг и смотрели. Ей-то все равно, она старалась поднять-опустить груз, а все — смотрели. И как она, с боровом? Он ее раздевает и?..
Закрыл глаза и оскользнулся на краю тропинки, взмахнув рукой. Нога подвернулась и он со всего маха сел боком на траву. Поднялся. Штанина джинсов блестела глиной от самого края куртки донизу. Ругнулся шепотом и полез дальше. Склон не крутой и потому длинный. Пологий подъем, но каждый шаг труднее и спине все жарче. Наверх выйдет совсем мокрый.
Остановился, переводя дыхание, успокоил сердце. И пошел медленно, ровно, слушая в голове каждый шаг. Так ровно, что снова отвлекся, но уже на себя, и, радуясь, что не о Рите думается, стал подробно вспоминать, как этим летом был у него секс. Три раза. Потому и видит с Ритой картинки.
…Она у него вяленую рыбу покупала, каждый день. Жила у тетки Веры, в крошечном домике на одну комнатку. Вера сдавала летом все, что за ее забором, даже в саду отгородила три угла, навесив на стволы вишен старый хамсарос и гамаки внутри. И не просто гамаки, а рядом тумбочка кривенькая, от сырости разбухшая, зеркало на веревочной петельке и навесик на ветках из полосатой тряпки. Бывало и спать уходила к куме, в Верхнее, когда в огороде шагу не сделаешь, чтоб на дитенка в панамке не наступить.
А домик был хорош, стоял в самом конце огорода и дверью смотрел на пляж. Сбоку у него еще маленькая дверца была, чтоб к туалету, умывальничек на стене. Зашел с пляжа к себе и нет дела до остальной толпы.