— Сейчас, сейчас одеяло. Я б сюда, но намокнет же…
— Коля, не холодно, Коля!
— Это сперва. Надо укрыться, надо!
— Да, да.
— Я тебя в машину, там тепло. И принесу вещи. А ты в одеяле пока, ох, холодная ты.
Повел ее по тропинке, прорезанной в глинистых склонах, подталкивая сзади в укрытую одеялом спину, немного сердясь, что узко и нет места пойти рядом. Усадил в автомобильное тепло. Нагибаясь, укутал до самой шеи и ее же пальцами стиснул край, приказывая как бы — держи, не раскрывайся. И повел дверцу, захлопнуть, не выпускать тепло. Она не дала, вынув из шерстяных складок руку, схватила его за рукав:
— Коленька…
Но затряс головой, испугавшись, — скажет ему, а значит, все понапрасну. И даже зажмурился, вместо чтоб уши заткнуть, — перепутал. И она замолчала. Тогда он открыл глаза и сказал:
— Знаешь, как я боялся!
— Что утону? — покачала головой чуть снисходительно. А он улыбнулся жене, с которой прожил пятнадцать лет:
— Ну, что ты. Нет. Боялся — исчезнешь, уйдешь с ними.
Захлопнул дверцу и стал спускаться на темный уже пляжик за Дашиной одеждой.
Женщина, прожившая пятнадцать лет рядом с мастером света, сквозь стекло смотрела на еле видную на песке фигуру. И глаза ее были, будто только увидела, а до того — и вправду, спала.
51. РЕШЕНИЕ РИТЫ
Зимние чайки не такие, как летние и кричат по-другому. Зимняя чайка не несет с собой лета, как будет немного позже, в марте, когда изменится цвет солнца и запах морской воды. И чайка будет покрикивать, цепляя голосом, будто только что прилетела из лета, не из африканского, куда улетают другие птицы, а из будущего, что скоро придет.
А пока летит, покачиваясь белой щепочкой с острыми до заноз крыльями в холодном ветре и видит сверху: весь полный круг жизни и в нем — маленькие фигурки людей, что занимаются разными делами, сплетенными в общую судьбу.
Острая тень чайки, розовой в лучах восходящего солнца, волнами прошлась по шиферной крыше дома, в котором на дощатом возвышении стояла скрипучая кровать. Пустая. Только в кухне ходила толстая женщина в платье с засаленными боками, прислушиваясь, не проснулся ли муж. И знала, как проснется, она его сразу услышит.
Рассыпалась прозрачная тень крыльев по ажурным занавесям в богатом доме с широкими окнами. Проснувшийся Генка всем телом, как заходя в летнюю свежую воду, почувствовал рядом с собой, вплотную — плечи, шею, гладкость спины и бедро у своей ноги. Задышал Ритиным запахом, тихо-тихо, чтоб не изменила сонного дыхания, положил ладонь на ее плечо, прижался. И снова закрыл глаза.
Пролетела над невидимым куполом Ларисиного дома, взмывая вверх, хотя купол для нее был проницаем, но в быстром лёте всегда привычнее обойти любую преграду. И кошка, дремлющая на лавке под кухонным окном, поставила ухо, провожая неслышный людям полет. Все еще спали. Витька, переплетаясь с Ноа, спал и не видел, как пришедший в комнату утренний свет позолотил когда-то черные волосы девушки-змеи, побежал тонким бликом по каштановым завиткам у ее шеи. Осветил страницы раскрытой книги и буквы в ней потекли по строкам, извиваясь, обтекая рисунки, что появлялись и исчезали. Никто из спящих не смог бы прочитать этих букв, только солнце.
Лариса спала, беспокойно и чутко, ощущая присутствие в доме книги. Ей снились запахи трав, о которых не знают в здешних степях. Снова она маленькая девочка, идущая с одного холма на другой, потому что тогда, в детстве, этот запах тревожил ее, гнал на поиски мест, где растут травы. Гнал так далеко, что иногда не успевала вернуться и засыпала под кустами степного терновника, свернувшись клубком, зажав коленями холодные руки. Когда возвращалась, навстречу ей бежала мать, заплаканная, с раскиданными по спине волосами, и злые рыбаки, — они и так уставали на лове, а тут еще ищи по степи ненормальную.
С высоты чайке были видны домики Верхнего Прибрежного, в одном, в комнате с пластилиновыми солдатиками на подоконнике, спал Вася. А на раскладном старом кресле, где вместо сломанной ножки подставлено перевернутое ведро, спала Наташина дочка Манюня, зажав в руке синий фломастер. Вечером чуть не подрались, Вася этим фломастером хотел подписать сестре открытку, а племяшка мала, глупа, не давала, и расплакавшись, побежала ябедничать бабушке. Васю отругали, чтоб жалел. Малявочка, с тех пор, как Наташа поселилась в «Эдеме», боялась спать в материной комнате. Вот и спит теперь с обмусоленным фломастером в кулаке. А открытка лежит на Васином письменном столе, надписанная жирно красными буквами «Наташи от брата на сщастие». Васе снится девочка из бронзы, которая тоже спит, согнув плечи и спрятав лицо. На спине ее полоски будущих крыльев. Но в Васином сне девочка плачет, ей больно, больно спине, и жалко ее, но все равно он знает твердо — это крылья и она полетит.
А чайка, посвистывая узкой тенью по траве, ломая ее о камни, летела дальше и ниже. Раскрасив быструю тень в цвет красного шифера, миновала «Эдем», в одной из комнат которого спала Наташа. Без снов и мыслей, не чувствуя холода от того, что покрывало сползло на пол. Яков Иваныч, уже одетый, сидел на мягком стуле с гнутыми ножками и вычурной спинкой и смотрел на нее, укрытую водопадом мелких колечек волос. Полз взглядом, как муравьем, по длинным худым ногам и узким бедрам со впадинками, по согнутой спине и выставленным локтям. Остановился на скомканном полотенце, прижатом коленом. Вытянул шею, увидеть лицо, но волосы закрывали и он встал, вынул из бара бутылку пива и поставил на столик. Положил рядом открывашку. И высокий стакан приготовил, хотя и знал, вряд ли понадобится, — похмелится из горлышка. В спальне слоем стоял коньячный дух и запах выкуренных вечером сигарет.
Осмотрел видневшиеся за согнутыми руками груди и складочку на животе. И кивнул своим мыслям о том, что — верно выбрал Матерь. Она родит ему настоящего наследника, вон дочка у нее первая, умница и крепенькая, кровя материнские хороши. А попивает Наташка, так что ж, после праздника да пары еще поездочек, ближе к лету, свозит ее к доктору, закодирует. Годика на два. Чтоб с гарантией времени хватило. И тогда уже никого к ней не подпустит.
— Девка-то, может и моя, слышишь? — сказал тихо, странно меняющимся голосом, зная, что спит Наташа и не услышит его слов. И потому продолжил то, что после собирался сказать, когда она выполнит все, что должна выполнить Матерь степи и моря:
— Ты думала, спас тебя тогда? А того не знаешь до сих пор, с чего бы туда ты попала, в этот подвал, а? Это я…
Замолчал, отрезав край фразы, прислушиваясь к дыханию женщины. Не надо ей слышать, но как же хотелось сказать! Чтоб знала. Не пялилась на него со своей любовью и благодарностями.
Откинулся на скрипнувшем стуле, потер лоб короткими пальцами. Опустив на грудь большую голову, задумался, уплывая в темную бездну и не видел в зеркале напротив, как, уплощаясь, меняется его профиль и мягкой резиной растягивается округлившийся рот, испуская ставшие невнятными слова. Низко, на грани слышимости, выговаривал чужой рот темные речи. О том, чтоб, зная все, продолжала любить, так, как любит сейчас, на все соглашаясь. Он согласен — сполна принять ее любовь, по-хозяйски рассматривая горячие человеческие глаза, полные страдальческого знания о том, что сделал когда-то с ней, тихой девочкой с красивыми волосами.
— Но нельзя рисковать… — голос захлебнулся в протяжном радостном вое, — неельзя… идет главное время… для этого мира, время связи времен.
В большое окно царапнул далекий звук корабельной сирены и оплывший на стуле Яша поднял голову, просыпаясь. Задышал мерно, открывая свои глаза на ставшем своим лице. Медленно встал, глядя на спящую женщину сверху. Похлопал по выставленному бедру, сказал будничным, своим уже голосом:
— А после, когда с полгодика выкормишь, скажу.
И ушел, на ходу нажимая кнопки мобильника.
Чайка снижалась над пляжем. У кромки воды зацепила лапами свою тень и пошла по холодному песку, быстро переваливаясь, поглядывая вокруг черными бусинами глаз. Прилипли к бокам сложенные крылья и ничего от полета не осталось в жирной тушке, торопящейся поближе к рыбакам, вытаскивающим на берег байду. Хрипло крикнула раз, другой, мешая крик со скрипом деревянных катков, людским говором и шлепками кефали о деревянный борт. Устроилась рядом, высматривая для себя мелкую рыбешку.