Те, кто живут здесь, ходят узкими тропами над бешеной водой каменных бухточек, и, когда земля, вздохнув, сдвигает кусок тропы вниз, к морю, то рядом протаптывается другая, чуть выше. Покатая, скользкая в дождь, но по бокам ее растут крепкие кустики полыни, тянут обтерханные суставчики пальцев, чтоб было за что держаться, не сваливаясь на зубы камней в воде.
Иногда на местных тропах сходятся враги. И тогда не сила решает все, а ловкость и быстрота. А иногда с тропы просто сбрасывают то, что уже не человек. И когда находят его посреди камней, среди воды — то мелкой то глубокой, уже не определить, жив ли был там, на тропе или принесен из других мест. Хотя… Здесь есть еще лодки: море спрячет тело надолго, если к ногам привязать груз потяжелей. Потому у моря пропавших всегда больше, чем найденных. И чаще всего найденные появлялись в Бешеной бухте.
О маленькой бухте с зеленой водой, в которой всегда шипела пена вокруг каменных клыков, будто в пасти зверя, рассказывали деды и прадеды. Оползни обходили ее стороной, но по краям, когда берег все-таки уставал держаться и скатывал в воду огромные глиняные ломти, в новых обрывах находили кости. Свежие торчали из рыжей глины высоко. А еще были другие — в самом низу, на уровне лица того, кто шел по песку вдоль обрыва. И становилось понятно — старые, очень старые кости, еще тех времен, когда посуда обжигалась из местной маслянистой глины и старый грек, почесывая потный живот в распахнутом по бокам хитоне, почти не глядя, набрасывал кистью по звонким поверхностям силуэты девушек, мужчин и богов. Одним рисовал в руки дудки и бубны, а рядом выписывал завитки лиан и украшал их цветами. Других вооружал мечами, копьями и отправлял в нарисованный бой. Потом, на пиру, хозяин дома, плеская из ритона, не попадет вином в широкий сосуд и ахнет, пьяно сердясь, об пол из тесаных плит новенькую посуду. Осколки сметут и выбросят в мусор на заднем дворе.
А после, когда давным-давно только ветер приходит в руины, земля вздохнет, поворачиваясь во сне, и высунутся из-под глины острые локотки расписных осколков. И чьи-то кости, принесенные водой из Бешеной бухты.
В поселке почти нет легенд. Может быть, потому что земля тут сама состоит из них и нет нужды говорить вслух о том, чем дышишь. Но о Бешеной бухте деды рассказывают, тысячи лет ей приносили жертвы, прося о том, чтоб селения стояли на прочной земле как можно дольше. И еще говорили, до сих пор по ночам, особенно зимой, когда ветер играет ножами, втыкая их в стылую воду, в бухте слышны крики и плач. …Лучше не стоять наверху долго, там, где каменный лабиринт выходит на ровную площадку, не смотреть вниз, наклонившись. Потому что зеленая вода бухты смотрит снизу в твои глаза. За тысячи лет она привыкла к тому, что ее кормят. И голод заставляет ее самой брать то, чего уже не дают люди.
А еще говорят, что дают до сих пор. Потому мыс бережет оба поселка. Но кто идет зимними ночами кормить зеленую воду — молчат. Лучше не говорить о таком и даже не думать. Мало ли пропадает детей или глупых девчонок по всей земле. А тут, ну, потеряется кто-то раз в году…
— Мам, я во дворе погуляю.
— Какой двор? Ночь уже! Иди за стол, что ты тут, в темноте!
Дверь в неосвещенную спальню открылась, как нарисованная на черной стене картинка — красками и шумом. Оттуда, из сердца праздника — огни гирлянд, запах сосновой смолы, смех и звяканье посуды. Вася уже посидел за столом, выпил большой фужер вишневого компоту, послушал, как маленькая племянница читает стих про кота и пирог из снега, ответил на вопросы про школу и станет ли космонавтом. И сполз со стула, ушел в спальню, окно которой выходило в черноту склона дальнего холма. За ним поднималось в ночное небо неяркое зарево, там — «Эдем». Там Наташа.
Он встал на жесткий стул коленками, уперся лбом в стекло. Коленки ныли и так же ныло в груди под нарядной рубашкой с форменными пуговицами на кармашках. Когда маленький был, с сестрой дрался…
Вася нахмурил лоб, собирая морщины по холодному стеклу. Разве ж с ней подерешься, с большой. Она его хватала подмышки и шлепала, а после кружила так, что косели глаза. Он все хотел ее укусить за руку от злости и один раз укусил. До крови. Уронила его на пол, стукнулся головой о табуретку и ревел долго. Ну, ей же и попало. Она тогда локоть прижала рукой, он раскровянился весь, выпачкала платье, и сказала обидно «эх ты, предатель, а еще мужик».
Предателем Вася быть не хотел. Потом помирились.
Сейчас смотрел в темное стекло и будто падал. Так было плохо, хотелось заплакать потихоньку, пока все там смеются и никто не видит. Но как же тогда думать про Наташу? Если сильно думать, то, может, ничего и не будет? Или будет не так страшно и сильно, как ноет о том сердце под хрустящей рубашкой.