Наташа вывернулась из наброшенной на плечи куртки, поправляя волосы, приняла в руки стакан, до половины налитый водкой и бутерброд. Над краем стекла, коснувшись его губами, сообщнически улыбнулась Витьке. Выпила залпом, зажмурясь, выставив вперед руку с куском хлеба, — защититься от чужих жестов и разговоров, чтоб не сбить дыхание и не закашляться. Яша сбоку следил с подчёркнутым восхищением. Дождался, когда промокнет рукавом свитера выжатые водкой слезы и, забрав из рук пустой стакан, быстренько плеснул в него лимонаду. Подал, подбадривая, словно старший брат сестренку в первый раз на катке, или из ружья выстрелила, как большая, любовался:
— Кусай, кусай от хлеба, во-о-т! Эх, молодец, сестричка! Махнула, как комара убила. За что я тебя люблю, Натка, компанейская ты девка! Веселая и своя.
— Да? А я думала, ты меня за другое любишь… — язык ее заметно заплетался.
— Пошлячка, бля! Ты на что намекаешь?
— Дурак. Я о том, что… красивая. Красивая ведь? Вон фотограф меня снимать не хочет. Может я, Яшенька, вовсе… некрасивая?
— Дура ты. Красивая дура. А снимать, так стремается еще. У него, понимаешь, видение свое. Художник, небось. Так, фотограф?
— У меня имя есть.
— Есть, — согласился Яша. И потянулся через стол к Витькиному стакану:
— Вот знакомство и отметим. Ты для меня, чмо столичное, пока без имени, и фотографом я тебя кличу, потому что смеюсь, понял?
— Понял, конечно.
— А накатим и будет видно, какой ты есть Витюха и какой ты есть вообще человек. Мне, чтоб человека узнать, часок с ним за столом под хорошую закусь. А если Натка рядом, то и полчаса. Знаешь, почему?
— Нет.
— Узнаешь.
Поставил пустой стакашек и прислушался к палубе над головой.
— Приехали. Мелкий, бери манатки и мотай наверх.
— Наташ, пойдем…
Топали на палубе, кто-то кому-то крикнул. А в маленьком салоне снова звякнуло горлышко бутылки и, булькая, полилась в стакан водка.
— Наташ…
— Иди, Вась, иди. А я попозже. С Витей приду. Мы посидим просто, поговорим.
— Наташ…
Хлопнула наверху дверь и по ступеням сполз зябкий ночной сквозняк.
— Не доводи меня. Сказала — приду, — голос ее снова стал чужим и холодным.
Мальчик встал и полез по ступеням наверх. От выхода, когда на виду остались лишь стоптанные сапоги, нагнулся:
— Вить, дай балыка, я теть Даше.
И исчез на палубе.
— Иди-иди, секретничай, — хохотнул Яша, заворачивая в свежую газету желтый, по краю прозрачный кус рыбы, — во, пусть отдаст с поклоном, скажет, в память о прежних денечках, пусть.
…На палубе бросался из стороны в сторону колючий ветер, близкий маяк, торча над темным берегом, по пояс был освещен тусклым ночным фонарем, а сам сверху махал длинными лучами и, окуная их в темный воздух, мазал свет по небу, мерно показывая под ним деревянные доски, мертвые железные борта и гнутые силуэты снастей.
Витька, покачиваясь и все еще крепко держа в одной руке фотоаппарат, сунул Василию неровный сверток:
— На вот рыбу. Велел передать…
— Да пошел он, — Васька взмахнул рукой, сверток улетел за борт, пробил свет и канул под него.
— Ты смотри за Наташкой. Ей пить совсем нельзя. Год не пила. А теперь вот…
И, не дожидаясь ответа, полез через борт.
Витька постоял, глядя, как режет черная лодка серебряную жесткую воду. Отступил, когда рыбак в ватнике больно пихнул в бок, отодвигая с дороги, и, кажется, обматерил сквозь зубы. И пошел вниз, в душное тепло салона, навстречу Наташиному смеху и низкому, довольному голосу Яши.
6. НА КАТЕРЕ
— Девки — радость нашей жизни, так, дружочек?
Витька ожидал увидеть руку Яшину на коленке Наташи, но тот сидел все так же поодаль, придерживая, ловко нарезал тонкими полосками балык, шуршал газетой. Кивнул на полный стакан и густо умазанный черной икрой хлеб:
— Давай, фотограф, водка греется, чего пропускаешь.
Сидя по-турецки, Наташа придерживала пустой стакан на сгибе подобранного колена, спиной опиралась на пухлую кожу дивана, играла у лица прядями, закручивая их на пальцы. И тут же встряхивала головой, смеясь тому, что волосы сыплются водопадом до самых колен.
— Вот Натка не греет… Знает, как надо. Давай, Натуська, стакан, чего ты его голубишь, давай. Скучно гостю-то пить одному.
— А са-ам?..
— И я, — с готовностью согласился Яша, показывая в свете лампы налитое, — обещал и пью. За знакомство!
Витька поднял свой, и три посудины, поблескивая гранями, глухо звякнули над столом. …Отхлебнул хорошо, со злостью. Куснул в полный рот хлебную мякоть с тающими черными зернами, что скользили и лопались на языке.