Только о каменных бабах успел, а все стали смеяться. Толик толстый заходил по песку, как пингвин, руки растопырил, стал писклявым голосом кричать «я баба, пришла Васюна пугать, дайте ему сухой трусняк» и все еще больше смеялись. И Вася рассказывать больше не стал. Только сам смотрел, везде — в окно дома, в саду и под смородиной в огороде, в степи на курганах и в старых балках, а особенно там, где растет кривая груша и с обрывчика видно, как солнце уползает в море. И когда вечером на камни приходил Толик — белый, как старый кисляк, жаловался, что всю ночь голова болела и даже материна таблетка не помогает, то Вася не говорил, отчего. Не потому что злой, а просто — не поверит ведь Толька.
Подгребая под себя старую траву, немножко посидел на склоне, отдыхая, и полез по тропке вверх, на третий курган. После того, как весенняя птица помогла, успокоился. Развилку не пропустил — вовремя вспомнил, рядышком с ней летом ладошки растут. Лист у них светлый, широкий, по крайчикам растопыренный. Все лето в ладошки звезды падают и листья от этого светят, но секретно. Надо глаза прикрыть, только щелочки оставить и сказать про себя «развернись, ладош, покажи звезду, отбирать не хочу, на тропу посвечу». И тогда засветят пятнышки, там, где поворот тропы. Сейчас зима и ладошек нет, но если те слова сказать, то видно — свет тут всегда живет. Там еще суслики живут, рядом с ладошками. Встанут столбиком и свистят на людей, а ручки впереди себя держат, будто в них конфета. Глупые, лучше б за хорьком следили, он рыжий, как сохлая трава и узкий, как стебель, сразу не увидишь. Прыгает, спину кольцом гнет, не успеешь оглянуться — доскакал и за горлышко.
На верхушке третьего холма было славно. Впереди врастопырку торчал свет «Эдема» и уже стало понятно, доберется. Надо Витю найти сперва, наказал себе Вася, напомнить про подарок. А может получится самому отдать Наташе, и хорошо бы.
Стащив шапку, вытер лицо. Тут наверху видны были звезды, будто они высыпались у тучи из подола, как у матери по лету алыча из фартука. Она тогда тащила целую кучу и вдруг Филька под ноги, и посыпались желтые шарики, заскакали около его миски. Мать ругалась…
Вася отдыхал, зная, тропа еще длинная, идет не прямо вниз, а кружит по склону и выходит к последнему холму сбоку, а потом лезет на него наискосок. А там уж сбегает по кругу на берег. Виляет. А то ведь, если прямо наверх или вниз — после дождя совсем не проберешься. Лучше лишку пройти, да не скатиться.
Попрощался взглядом с заревом Эдема и снова полез вниз, в черную лощину без звезд.
60. ПРАЗДНИК В ПОСЕЛКЕ
— Эх, Дарена, сердце мое, ну что ты там? Водка греется!
Даша улыбнулась, протягивая резную хрустальную рюмочку над столом. Смотри-ка, давно уж подарены, а все не побиты. Хотя, дюжины не насчитать, вон у тарелок стоят и цветные, золоченые по-дурацки.
Свояк, красавец, натягивая на широких плечах синюю рубашку со сбитым уже набок гастуком, скалил в улыбке прокуренные зубы, подмигивал, кивал подбородком на дверь, намекая, мол, сейчас мы с тобой, Дарена-свояченица, ото всех убежим. Это дежурная шутка была у него, у Леонида, но сестра так и не привыкла за десяток лет и, ловя под столом младшую, вытирая ей мокрый нос, краснела широким лицом и хмурила светлые бровки. А потом на Дашу кидала взгляд быстрый и настороженный, как ножичком резала. В нем все и написано «против моего красавца кто устоит? Хоть ты мне и сестра родная, но смотри!»
Даша уж и с Ленчиком говорила, просила, пусть бы сестру не изводил, и Маше сто раз клялась, смеясь, зачем ей чужой мужик, хоть раскрасавец. Но та все равно, как взревет благоверный после третьей рюмки, так сразу глазами-ножичком по лицу ззын.