— Ну, что ж. Болезнь известная. Спите, чего уж, мешать не буду. И, отвернувшись, закричала ноющим звуком в темноту:
— Цы-ы-ыпа, цыпа, цыпа, — будто резала жесткой ниткой нагретый птицами воздух.
Витька кашлянул, потоптался. Мысленно, по-пьяному еще, возмутился. — Что за мысли, блин, у всех одни! Теперь вот, делай не делай, а она все одно будет думать, что они с Наташей…
Шел, пятками кроссовок вколачивая злость в терпеливые старые камни. У низкой стены своего домика остановился и заглянул в окошко спальни, проверяя, заметно ли из двора — что там, внутри. Увидел сквозь кашу отражений и бликов скомканную на постели простыню, и, с мыслью, что ляжет в столовой, на диванчик, — согнутую голую спину у распахнутой дверцы старого серванта. Не сразу и понял, что это там — круглое, белое. … И передернуло от отвращения: притворялась совсем пьяной, а сама шарит по его вещам. Но вот шиш ей, его шмотье отдельно сложено, в другом шкафу.
Дверью хлопнул сильно, со злостью зашаркал по расстеленной у порожка тряпке, давая ей время вернуться в постель. И опешил, услышав из спальни радостное:
— Витенька, ура! Иди сюда, нашла!
Стоя в дверях, смотрел, как голая Наташа звякает хрусталем за гранеными дверцами серванта. А к боку прижата коричневая бутылка.
— Таак, щас я еще рюмку… Ты где хочешь сидеть, на кровати? Или пойдем за стол?
— Наташ, очумела? Не стану я пить! И ты!
— А вот фиг. Ты мне — не хозяин. Я сама спрятала, мой коньяк. Мне художник подарил. И загадала, что если вдруг, то я ее выпью. И выпью!
Лицо ее горело, блестели глаза и мокрые от наспех отпитого губы. Ногой захлопнула дверцу, сунула пузатые рюмки на столик у кровати и, не отпуская бутылки, плюхнулась на смятые простыни:
— Ну, давай! Смотри, мне уже лучше, ну? Целый день нам. Успеем, что хочется! Поспим потом, а?
Витька прошел к окну, задернул узорчатую занавеску.
…Сел в кресло у кровати. Наташа лежала вдоль взгляда, смотрели в потолок темные соски, чуть заметно белели на впалом животе ленточки растяжек. И длились ноги туда, к дальнему краю кровати.
— Красивая? — спросила и медленно прикрыла пушистый лобок белой ладонью. Как Ева на репродукциях старых картин.
Витька помедлил, не отводя глаз от долгого тела, зная, что Наташа не смотрит на него, а тоже гладит взглядом себя — до кончиков сильных пальцев ног. Уверенное женское ожидание повисло в воздухе, качаясь вместе с дыханием.
— Сама знаешь. Красивая… Вот только…
— Что? — подтягивая ноги, приподнялась с подушки и, обхватив колени, повернула к нему лицо с пятнами румянца.
— У пьющих женщин, Наташа, плохое кровообращение. Ноги их постепенно подсыхают, становятся тонкими. На них выступают вены сеткой и коленные суставы торчат шишками. У тебя такое сложение, толстеть будешь в грудь и плечи. А ягодицы провиснут. Загривок вырастет. И через пять лет — баба бабой. Все свои фотки сожжешь, чтоб не видеть, какая была.
Больно припадая боком на поручень кресла, еле увернулся от ее кулака. «А бутылку не выпустила из другой руки», подумал и выматерился про себя, вспоминая маленького Ваську.
— Сильно умный, да? Воспитатель, да? А ты поживи здесь, как я. Ну да! Ага! Ты ж не девка, на которую глаз положили. А потом роди, а? Который. Которого!.. Непонятно, кто из пятерых в один вечер сделал. Не в тринадцать, нет. Добренькие, год ждали, чтоб девку никто не замал. Походи в пятнадцать с животом в школу местную. Когда на лице и на пузе проклятом — крест: пользованая. И, блядь, выживи после этого! А тогда уж учи…
— Наташ…
— Наливай, давай, и заткнись. Я тут сегодня главная. Дай уж порадоваться до вечера.
Ткнула бутылку ему в руку. Смотрела жестко, глазами такими же, как у хозяйки в курятнике:
— Жалеешь? Так не говори дряни. Сидим, молодые, красивые, а …
Витька замахал руками, сдаваясь:
— Молчу, молчу. Права. Чего лезу. Держи рюмку.
— И разденься.
— Что?
— Будем пить голые. Типа, свобода у нас сегодня.
Витька пожал плечами. Встал, стаскивая штаны и носки, потянул через голову рубашку вместе со свитером. Наташа, хихикая, подцепила краешек его трусов. И замолчала.
— Вот, черт! Это ч-что?..
— Где? — Витька стоял, держа в опущенной руке перепутанную одежду.
— Где? — передразнила и, не отводя глаз, нащупала рюмку, скрипнула бутылочной пробкой. Булькая, полилась в старый хрусталь остро пахнущая жидкость, — где-где, везде, вон!
— А, это… Татуировка это.
Наташа зажмурившись, торопливо опрокинула в рот коньяк и сразу открыла проясневшие глаза, жадно разглядывая рисунок.
— Ты, прям, как эти в фильмах японских. Мужики. Забыла…