Лег. Вытянулся. Закрыл глаза. И тогда пришла одна мысль, из одного слова. Приказ. Заснуть! За-снуть!!
Послушался.
11. ДАРЬЯ-ДАША
Чашка была дурацкая и удобная. На перламутровых толстеньких боках розовые и сиреневые кляксы. И неуместная среди переливов картинка — красные клубники с листочками. Как на детсадовском шкафчике.
Витька вертел в руках, наклонял осторожно, следя, как подступает к самому краю темная горячая жидкость. Собирался с мыслями. А на листочке зелененьком, вон, даже жучок нарисован. Крошечный такой, сразу и не заметишь.
— Я, Витя, жду…
Вздохнул, поставил чашку на чистый стол, даже скатерка свежая, крахмальная. С пола все убрано, выметено, блестит он в зимнем солнце, умытый радостной влажностью. Поднял глаза.
Дарья Вадимовна сидела напротив. Подкрашенные глаза и губы, уложенные тщательно волосы. Где-то там в них шпильки, работают, держа пышный начес. Одна все еще, наверное, валяется на камне двора. Только она и помнит, что было ночью.
По смуглой шее в вырезе блузки блестит тонкая золотая цепочка. «Чепочка», вспомнил Витька дедово, когда тот, посмеиваясь, глядел, как наряжается бабка ехать «у город». И «кохта», что надевала бабка, тогда еще не старая женщина, была похожа на эту, что застегнута позолоченными турецкими пуговками на крупном теле Дарьи Вадимовны. «У город»… А городом был райцентр, два десятка домов, магазины, парк с чахлыми деревьями вокруг гранитного обелиска со звездой.
Хозяйка поправила ворот, и Витька поспешно отвел глаза и стал смотреть на ее руки, держащие чашку. Поменьше, чем его с клубниками и — просто чашка.
Прокашлялся.
— Дарья Вадимовна… понимаете… Дело в том. В общем, пропали деньги у меня. Все. И паспорт тоже. И фотоаппарат. Может вы подождете, я свяжусь с Москвой, мне вышлют сразу же.
— Так… — крепкие пальцы с тоненькими кольцами морщин на суставах повертели чашечку. Солнце лизнуло вишневый маникюр. Интересно, вкусно ли, подумал Витька, солнцу вкусно ли пробовать цвет?
— Я так понимаю, уезжать пока не хотите? За первую неделю у вас заплочено, претензий не имею. Но вчера, уж простите, может в столицах у вас так принято, рюмку разбили, скатерку я выкинула, отстирать разве ее, пятна уж не знаю, чем насажали. И завтрак принесла, как всегда. Меня сейчас Николай Григорьич в город повезет, я вот хотела вас спросить, может билет вам надо взять…
— Дарья Вадимовна! Вы и не слышите меня? — он смотрел на сжатые губы в помаде, узкую юбку и сапожки с меховой оторочкой, на длинную дубленку, повисшую в кокетливом обмороке на спинке стула, — обокрали меня! В вашем доме обокрали! Я, конечно, сам…
Но повиниться хозяйка ему не дала, поспешила сама, пока не договорил:
— Ах, в моем доме? Это я, что ли, блядей вожу к порядочным людям! Предупреждала ведь! Говорила! Забыл, да? Пока валялся тут, во пьяни, я уж и уборку и порядок.
Грохнула чашку о стол и встала, дернув со стула дубленку. Двинула ногой упавший стул. Попадая на ходу в рукава, от самой двери сказала, остывая уже, наставительно:
— Значит, гость дорогой, так. К вечеру реши. Если надо позвонить или написать, Григорьич через два часа вернется, у него в кабинете все. А я утром завтра. И хорошо бы нам разобраться, с делами-то.
Хлопнула дверь. Витька вытянул шею и смотрел, как идет она через двор, приподнимая нелепые на мокрых камнях полы длинной дубленки, а как же, показатель — деньги в семье есть, на добротное и модное. И тут же серьги большими цыганскими полумесяцами, у его бабки такие были. Тоже местная привычка, деревенская. «У город» все золото, что в шкафчике сложено, на себя надеть. Чтоб не подумали, — бедные.
Ночью была другая Дарья Вадимовна. Даша. И кухня из старой сказки, — не этой хозяйки с золотом колец на крепких пальцах. А той Даши, что кричала в черно-синее небо, рвалась душой, страдала.
Кофе смотрел на него темным круглым глазом. Допивать не хотелось. Тихо сквозь двойные стекла заворчал старый жигуленок, невидимый за белой стеной.
Через полчаса, дохлебав остывший кофе, Витька оделся тепло, намотал на шею шарф и вышел в блеск мороза и сырости: солнце ярилось холодно, зажигая льдистые блики на каменном полу двора, тенькали искры по щеточке наросших у фортки сосулек. Черт знает что, ночью еще все влажное, теплое, а день — весь в ледках.
Бродил меж молчащих стен, трогал застывшим пальцем серые черенки лопат и рукоятки весел, думал, прикидывал. Слепо смотрели на него двери хозяйского дома, с замками на черных петлях. За неделю не видел их запертыми, все время то нараспашку, то полуоткрыта дверь в кухню теплой щелью. Оказались — одна побеленная по ровно пригнанным доскам, вторая, что в комнаты — обита рыжим линолеумом. От закрытости их стало зябко и одиноко.