Скакнул по слезе солнечный зайчик, Лариса моргнула, засмеялась, не растягивая замерзших губ, и, потащив на голову платок, замотала кое-как, упихивая под край бьющиеся пряди. Накинула капюшон и крепко стянула шнурок под горлом.
Витька покаянно скривился, извиняясь за приказной тон, увлекся, мол, но она только снова рассмеялась и пошла спускаться по склону, навстречу ветру и морю, домой. Он заспотыкался следом, останавливаясь, почти на каждом шагу снова таща из кармана камеру. Радуясь, что прихватил именно эту, небольшую и без наворотов.
В жаркой кухне грел руки под пушистым Марфиным животом, слушая, как ветер за окном взревывает, дробно стуча в стекла мелкими обломанными веточками.
— Лучше любой хозяйки, все слабое унесет, выметет, выкинет прочь, — напевно рассказывала хозяйка, уже заплетя косу и шоркая по плите закопченым чайником, — а нам что, мы в тепле, с чаем, с Марфой. И с красавицей твоей.
Витька улыбался, говорил ерунду, спрашивал пустячное, радуясь отмерзшим губам и удачной прогулке. Доставал из-под кошки руку и оглаживал камеру, лежащую рядом с мисочкой. Лариса слушала, кивала, понимая его хмель.
А потом, налив черного чаю в сразу горячие кружки, глянула извинительно и села на свое место, подобрала ноги на скамеечку и раскрыла книгу. Витька умолк, как натолкнувшись на преграду. Посидел неловко, и сам взял книгу, что лежала рядом. Раскрыл. Лариса улыбнулась.
И зачитался. Так и сидели, пока ветер нес горстями темноту, замазывал стекла, делая желтый свет в кухне ярче и уютнее.
Три дня будет дуть, если к вечеру первого не убьется, вспомнил Витька арифметику норд-оста. А если на третий день не стихнет, то еще три дня. В маленьком старом доме, мастер, хранитель, кошка и змея — как на дне стеклянного шара с тонкими стенками — отдельно от всех. Там, за ветром, остались — Яша с его натертыми полами и бумкающим железом, плавающие глаза красивой Наташи, Вася с ладонью в засохшей сукровице. И только мастер света напоминал о себе длинным лучом маяка, что сперва загорался на краешке стекла, наливался силой, и, мелькнув в самой серединке окна, исчезал в другом углу.
Отрываясь от книги, Витька думал о том, что луч, оставив дом, гладит полегшую зябкую траву, утешает, — будет весна, будет сок в новых стеблях; и движется дальше, низко летя над вершинами холмов. Ложится на заусенцы волн.
— Лариса?
— М-м?
— А вы почему сказали, что учить тут вам некого?
Женщина подняла лицо от книги. Марфа сошла с колен Витьки и прыгнула к хозяйке. Смотрели на него вдвоем.
— Я тут родилась. И всегда была и тут и не здесь одновременно. Знаешь, как это?
— Н-нет. Я нормальным был пацаном, обычным.
— А я не очень… обычной. Но не сказать, что фантазеркой, как многие дети. Просто, все, что я видела, оно во мне болело. …Весной в степи цветы появляются. Ты не девчонка, может и не помнишь. Те, что в парках и на воде — длинный стебель, красивый хитро завернутый цветок, нежный, — ирисы. А здесь они же маленькие, жесткие, вылезают из тощей травки на половину детской ладошки, листья зубчиками. Мы их «петушки» называли.
— Помню. У нас тоже так.
— Вот… Я уходила в степь, под солнце, оно бледное еще, не горячее. Смотрела, как лезут они из прибитой зимой земли. И мне было больно. Ты должен знать такую боль. Ну? Знаешь ведь!
Витька вспомнил, как лежала на затоптанном полу Тина Тин, когда он снимал ее сверху, нависая, наступив кроссовком на веер ухоженных волос. И какой нежный, круглый подбородок у нее… Тогда закололо сердце, заныла татуированная нога, но он отмахнулся, снимал и снимал.
— Да, — сказал, — знаю.
Вспомнил внезапную тоску, что погнала его, совсем больного ею, по замызганным электричкам в стылую подмосковную пустошь. А так не хотел вспоминать!
Марфа, убедившись, что все в порядке, затарахтела тихонько, смежив глаза.
— Тебе, парень, дан талант, Дар. А мне нет. Мне только боль от того, что я вижу мир, больший, чем наш. Не весь, но, как дыры мне открыты в нашем плоском, одинаковом для всех. Будто сквозняком раскроет такую дыру, хлопнет краями, и из нее свет, режет глаза. А рассказать об этом некому. Все вокруг будто замотано старым платком. Пословицы, поговорки. Народная мудрость! И настоящего мира за привычным заношенным никто не видит!
Ветер хлопнул по стеклам, слушая как звенят и помчался дальше, перекидывая в ладонях шум автомобильного мотора, — кто-то ехал по улице, медленно, осторожно.
— Так с болью и жила, росла с ней. В степь убегала, как та лисица, сколько раз домой не возвращалась, ночевала в балке. И сама себе пыталась объяснить.