— Идите в райские воротА… живите!.. дышите!!.
С грохочущим треском из брюха демона вывалился огромный обломок и через дыру, вместо неба, засверкала зеленая плоть воды.
— Давай!
Вася размахнулся и изо всех сил бросил в дыру фигурку.
70. РАВНОВЕСИЕ МИРА
— А помнишь! — закричал кто-то за столом и уставшие уже гости зашикали, застучали ногами, наваливаясь друг на друга.
— Цыть! Пропустим Новый год-то! — Ленчик был растрепан и красен. Он успел поплясать c молодой Светкой, порвать ей коробкой диска колготки и был застукан женой в спальне, где пытался хохочущей Светке колготки снять.
Маша кричала и плакала, сверкая глазами, Даша с трудом ее успокоила и увела в маленький закут за кухней. Там было холодно, стуча зубами по краю пахнущего валерьянкой стакана, сестра поненавидела мужа, что топтался в коридоре, и ушла мириться. Сказав напоследок искренне:
— Счастливая ты, Дашка, мужик у тебя спокойный и наплевать тебе на него.
И Даша понесла эти слова булыжником в сердце, пробираясь к последним в уходящем году посиделкам за разоренным столом. Было в зале жарко, душно и беспорядочно, кто еще держался — клонился за столом, вертелся, разыскивая тарелку почище и наваливая себе подряд, к последнему тосту.
Прощенный Ленчик встал, маша рукой и показывая в гуле голосов на мелькающий телевизор, где, отговорив, исчезла голова главного человека и уже вот сейчас тишина перед мерным боем часов.
Тут и вклинился в пустоту ожидания чей-то резкий голос:
— А помнишь?..
И отозвался в Дашиной голове другим, неизвестным, тихим и светлым, как песок, протекающий меж нагретых пальцев «а помнишь… помнишь… пом-ни-шь…»
Она встала и пошла, кивая и цепляя руками спинки стульев, отрывая от себя пьяные руки сидящих, — выйти, куда-нибудь, уйти от света, что режет глаза, от голосов, что высверливают мозг, остаться с тем, что снова пришло, как приходит всю жизнь и она, увидев и помня, падает в эту память и каждый раз умирает.
— Дашенька!..
Она не слышала, шла быстрее голоса мужа и еще быстрее, неровно ставя подошвы красивых сапожек с пряжечками, цепляя сбитые половики в коридоре, спотыкаясь о коврик на входе, подламывая ногу на каменных ступеньках крыльца, попадая каблуком мимо плиток дорожки. Воздух входил в легкие ударами, не просясь обратно, у, у, ух, хх, и, задохнувшись им, схватилась рукой за железо калитки, рванула и почти выпала в желтую ночь пустынной улицы, привалилась к каменному глухому забору. Фонарь, нагнувшись, рассматривал ее сверху. Дома напротив смотрели тоже, кто черными стеклами, кто яркими, с мелькавшими тенями.
Закрыла глаза, не видеть, как вместо фонаря приблизилось к ее лицу бледное лицо мужа. Держал за локти, пока она оседала, задирая и пачкая бархат платья неровной побелкой стены.
А перед ее закрытыми глазами вытянулась смуглой, длинной змеей мужская спина. …Как, отклеиваясь от нее, потянулся за сигаретой и после повернулся, так что по ребрам собралась складочка кожи и увидела — книзу по животу темную полоску волос. Снова, прижимаясь, улегся, засветил огоньком, показывая ей красивый лоб, четкую линию носа и резкие губы…
— А помнишь… — шелестел голос, смеется, что ли, да разве она когда забывала. Жила от одного «помнишь» до другого и умирала всякий раз, когда из сжатого кулака терпения вырывалось воспоминание. Нет больше сил.
— Даша, потерпи. Я сейчас, в машине все. Сядь тут, я сейчас. Шприц. Успею!
Держал ее локти, не давая свалиться набок, придерживал, усаживая на корточки, и — глаза его… Закрыла свои, чтоб не видеть. Поймала утекающую руку:
— Подожди, Коля.
— Да?
Чтоб не ушел, взяла за вторую, ледяными пальцами, крепко. Сердце подъехало к горлу, распухло, и закупорило нутро. Сжалось и громко, вместе с курантами из всех окон, сказало «бомм».
— Не ходи, пройдет, — соврала, воткнув слова в промежуток меж ударов.
— Сядь. (бомм) Рядом…
Его дыхание приблизилось и его сердце она услышала тоже, частыми, дикими ударами оно боялось. И пришла жалость, не та, что в постели, когда она ему себя, как подарила. А огромная жалость, небом с мягкими облаками — над ним и над всеми.
— Спросил, что поже-лала там (бомм)…
— Молчи, Дашенька (бомм)…
— Нет… (бомм)
Открыла глаза и жалостью этой, новой, спокойной, посмотрела на него, уже издалека, из того далека, от которого он так долго оттягивал ее, не давая уйти, а то бы уже давно, еще в ту ночь, на берегу…
— Никто не умрет (бомм)… Больше никто…