…Снимки девчонкам понравились. Только брюнетка вдруг разозлилась и ушла плакать в другую комнату. Остальные утешили мальчиков, что она «с похмелья всегда так, переживает – мама увидит и расстроится…». Попили кофе. Девочки дали денег.
А про куртку он потом сказал Наташе. Бросила трубку. Позже помирились.
И заметил, в те дни, когда с Наташей общался, летал ночами. То много, долго, а то – лишь просверком сквозь сон ощущение. Будто отметину ставил, было, летал. А сегодня снова пришла девушка-змея. Ноа. Так, наверное, зовут. А, может, придумалось имя. Остров Пасхи какой-то!
Витька глотнул сладкого кофе, снова включил телефон. Думать про сны – долго и, чем дальше, тем более громоздкими кажутся мысли, ветвятся, множатся. И непонятно, за какой идти, а целиком уже и не охватишь.
Утопая в солнце, следя прищуренными глазами за руками – без теней, лишь светлота кожи на оранжевой столешнице – захотел анатомический атлас. Вот это что за кость? Маленьким бугорком у сгиба локтя.
Телефон молчал, уютно лежа в ладони дремлющей рыбой. Непривычно…
И – звонок. Витька подскочил, ругнулся шепотом, криво улыбаясь.
– Да?
Сквозь потрескивание и нарастающее шипение – странный, сухой голос, как бы и не на связках, а бумагой по бумаге:
– Ты нужен нам… сс-сегодня…
Глава 10
Витька бережно отнес трубку от уха и, держа на весу, уставился на яркий экранчик. На кнопки, булавочные дырочки микрофона и динамика. Раньше не задумывался, откуда именно истекает голос собеседника при телефонном разговоре. Подносить трубку к уху не хотелось. Вспомнил, как в детстве поразил его эпизод отравления отца Гамлета: спящему – кАпель в ухо. И – смерть…
Смотрел на молчащий телефон и представлял себе, как оживут, начнут течь длинные слова першащим дымом, вползут в ухо, в мозг, устроятся там. Разъедая сухостью живые мягкие ткани.
Экран засветился, телефон ожил. Слабый гелиевый голосок пытался перепрыгнуть непосильное пространство:
– Витус? Ты где там? Зарраза!!!
Сглотнул и поднес телефон к уху, стараясь не касаться пластиком кожи.
– Але?
– Витька! – заорал телефон и Виктор нежно, горячо полюбил своего напарника. Живого и настоящего.
– Степ, ты?
– Блин, а кто ж еще?
– А че с голосом у тебя было?
– А-а! Это Тинка пыталась с тобой поговорить.
И Степан заржал удовлетворенно:
– Мы тут куролесили немножко. У нее голос сел, хрипит теперь.
– Так это она? Шипела?
– Ну! Уже и доктор был, все в порядке, но репетировать сегодня нельзя. Я и попросил, чтоб она мне телефон подала, чтоб тебе звякнуть, чтоб ты приехал, чтоб время зря не пропадало…
– Степа, заткнись!
– Ага! В общем, горло перевязано, подушки, градусники, патипа – «когда моя девушка больна». Трогательно…
– Логично. Молодец, Степчик. Сейчас соберусь и буду.
– Я стараюсь, сам же сказал, расти надо, всегда.
– Ждите.
И почти закончив разговор, Витька вдруг закричал в трубку:
– Слышь, напарник? Я правильно понял, Тинка-то не простыла? А?
– Ну! – гордясь, согласился рыжий, – кричала много. Ночью. Я и говорю – попросил, чтоб позвонила, а то мне через нее не дотянуться. Из койки.
– Поздравляю…
– Ага. Да, на работу заедь, если успеваешь. Надо шефине ручку поцеловать, и там сюрприз для тебя. Кожанка твоя нашлась. Забрал из гардероба «Флая». Так хороша, что за неделю никто и не позарился, га!! Я ее бросил в лаборатории.
И отключился.
Витька улыбнулся, радуясь за рыжего с Тиной. Отключил трубку, все равно полдня проведет с ребятами, а кому надо – из-под земли достанут. Потянулся, отлепляясь от деревянной нагретой лавки.
И не завершив движения, ахнул, схваченный тоской. Тяжело свалился на место. Вцепился руками в стол и уставился на ярко-желтое дерево в разводах годовых колец, краем сознания понимая, что теперь надолго тоска для него будет – такого цвета.
Так беспросветно, так горько… Нет, не горько. Ржаво. Ржаво на фоне серого низкого неба. Будто вся жизнь – кладбище бывших самолетов. Или – автомашин. Никого, лишь он и тоска. Которая притворяется чем-то конечным, с границами: ржавый остов, серый облачный слой; а сама смеется карканьем птиц – нет конца, нет границ, и Витька это понимает. Потому что кончится ржавье, а за ним – снова тоска, длинная, долгая, широкая – бесконечным покрывалом.
Раздавленно сидел, боясь двинуться, любое движение заранее вызывало острую боль никчемностью. Не хотел думать – больно. Пережидал. И паника уже скребет заточенным коготком по черепу изнутри: что будешь делать, если не пройдет? Так и будешь сидеть? А если станет – сильнее?