Скользя по хорошей плотной бумаге, прямо в руки порхнул глянцевый темно-красного цвета буклет. На обложке большими яркими буквами «НИКИ», чуть мельче «Сеницкий». А справа столбиком серо «снимает» и, перечеркивая серость эту, снизу по диагонали, рваным художественным шрифтом, черное слово «ТОСКУ».
Чайник свистел на плите, доставая столбом пара из носика черное стекло рядом с плохо задернутой шторой. На стекле плыло мутное пятно из капелек, превращая свет заоконного фонаря в горсть золотого мелкого песка.
А Витька держал в руке буклет, смотрел на фото в центре обложки, обрамленное словами. Старый кроссовок, утонувший в жухлой траве, раззявил нутро в тоскливом крике, разметал по краям грязные шнурки, когда-то белые, нарядные. И – мертвая бабочка с поломанным крылышком. Унесло бы ее ветром, что пригнул сохлую травку, да зацепилась соломинкой лапки за лохматый шнурок.
По нижнему краю – черные буквы, восклицательные знаки…
'Выставка-событие! Смотрите в Манеже! С 1 декабря по 1 февраля!'
Глава 27
– Мам? Ты как? У меня… Все нормально у меня. Я тут гением решил сделаться… Ага, чего – спокойно, я ведь, помнишь, в третьем классе лучше всех рисовал лошадок и собачек. Котят? Не собачек? Ну, пусть будет котят… Дед Никита говорил – далеко пойдет, ой далеко… Вот я и пошел. Через неделю выставка у меня, в Манеже. Помнишь, ты приезжала, мы с тобой ходили туда. Еще твой этот был тогда. Не Веня, а другой. Мам, я тебе денег скоро пришлю. Я их теперь больше зарабатываю, больше и пришлю. Что значит, не надо больше? Что твой Веня, наконец, научился их не тратить по дороге из своего зубного кабинета? Прости, конечно, стоматологического. Нет, приезжать не надо, ты же не любишь фотографию, а я как раз в ней и гением стал. Угу. Я тебе журнальчик потом привезу. Поеду к бабке через Киев, ага, ты приходи на вокзал, повидаемся. Не, не хочу к вам. Знаешь, почему. Ой, мам, живите, как вам хочется, меня только не надо, а? Придешь и посмотришь. Прости, чайник у меня взорвется щас. Ага, целую…
Витька замолчал, оторвал глаза от мертвого телефона, камушком лежащего на другой стороне стола, царапнул взглядом буклет, что кинул туда же, как таракана. Поднялся медленно, выключил газ. По мокрой дымке темного стекла – тонкие трещинки струек. Медленно ползли, и в них проталкивался, расплавляясь кривыми иглами, уличный свет. Постоял, разглядывая внимательно, как сверкает, пошевеливаясь, тонкая вода по стеклу. Была в чайнике, кипела, парила. Упала на холодное стекло капельной дымкой… Потяжелела, поползла. Вниз… Красиво…
«Снять», стукнуло в висок, и Витька скривился. Задвигал легкий чайник по решеткам, слушая плеск внутри. Ляпнул в чашку остатки кипятка, сыпнул сахару.
– Снять? – сказал вслух. И попробовал засмеяться. Но без чайника и телефона в кухне стояла тишина. Не мешаясь с ночным уличным шумом, стояла и ухмылялась. Все произнесенное передразнивала, эхом болтала в пустой голове. И смеха не получилось .
– Снять, бля! – сказал Витька погромче. Злость лучше этого больного смеха.
– Хер дождетесь! Гений, бля! Кому я нужен, гений? Какой я гений?
И размахнувшись, сбил со стола вазочку с горкой печенья. Не разбившись, она ускакала в угол. Квадратики улеглись по квадратам линолеума, светя желтеньким по бежевому.
«Снять», тенькнуло в голове снова. Витька застонал и наступил ногой на желтенький квадратик, вмял, сплющил. На второй, третий.
«Вот тебе снимочки, вот сними, вот это!»
За последним квадратиком пришлось идти к самой двери… Прошел обратно, давя ногами лужицы хрустких крошек. Сел и заболтал ложкой в белом сладком кипятке. Хлебал, обжигая губы. Смотрел на оживший телефон. Тот полз по столу, мигал, пел похабно-весело. Замолчал, не дождавшись, но тут же заползал снова.
После четвертой попытки Витька телефон взял.
– Витька!!! Ты че, шпана? Сам звонил-звонил и не берешь трубу! Я в клубе, там Тинка зажигает. Веришь, ну такую хрень поет! А народ скачет! Ты слушай!
И телефон запищал, закурлыкал, полезли из динамика лапшой мелкие звучки.
– Ну, как? Бред просто! А я смотрю, ты звонишь-звонишь, вот пошел бы со мной, размялся. Чего молчишь? Щас найду, где потише!
Витька молчал, прижимая трубку к уху. Молчал, пока Степка расписывал ему про клуб и концерт, про музыкантов, среди которых «блин, даже нормальные есть, такую лабуду играют, ох, деньги, брат»… Молчал, когда напарник забеспокоился и стал выкликать его по имени, уже не отвлекаясь. И, дождавшись паузы, сказал ласково: