– Поняла, тварь? – втиснул пальцы в гладкую мякоть плеча, развернул к себе лицом. Смотрел в пролетающих темных всполохах на удлиненные глаза, на высокие скулы… Тряхнул с наслаждением, видя, как дернулась голова, улетели за спину длинные гладкие волосы, забились шелком о его руку.
– Куда я захочу, туда и летишь!
– Захочешь, – губы не двинулись, лишь сверкнули глаза, и вслед за волосами унес черный ветер за спину:
– Ш-ш-ш…
Полет убыстрялся, ветер пролетал мимо ушей, не успевая. Запрокинул лицо и расхохотался, увлеченный пониманием. Смех рвался кусками, за спину, за спину…
– Я! Все! Могу!..
– Можешь… Ш-ш-ш…
– А с тобой – еще больше! Всех больше! Йэ-эххх!
– Больш-ше…
Протянул другую руку, мазнул по светлому в темноте лицу, нащупал шею, спустился к груди. Вот и еще одна сука. Даром, что змея. Все, все – одним миром мазаны, все они змеи. Сколько их было! Разных. И взрослые совсем, с душком, только искали – покрепче, с изворотом. И дурочки молоденькие, там легко – про режиссера модного скажешь, про книжку модную, и готово. Мордочку снизу, ах, Юрочка! И губки потом дрожат, глазки тоскливые, без понимания – как это меня, такую всю нежную, а главное, хорошую такую, влюбленную, и – на троих, «закуской» к дорогому коньяку, в ее богатой хате…
Эта вот только, последняя. С круглыми глазами. Что убила его, тварюга мелкая. Вроде никакая поблядушка, и не свежак давно, с пузом ходила, выкидыш какой-то, развелась. Что не так пошло? Почему она стала последняя? И – убила? Его? Карпатого?
Ветер уже не свистел, а трубил, впиваясь под манжеты куртки, протыкая одежду спицами скорости. И темные глаза рядом, волосы вверх над головой черным пламенем. Мерзли колени, от щиколоток к ним – холод, снизу.
Падаем?
– Ты! – вцепился в предплечья, затряс, закричал, открывая рот и плюя словами сквозь темный воздушный кляп:
– Я падаю? Не лечу? Сука, гадина, змея паршивая!
– Падаешшь… летишшь… – шея девушки растягивалась, руки и плечи ускользали из пальцев. Схватился за талию, сдавил. В голове мысли сдувало от одного края к другому. Ведь я – здесь! Живой! Почему тогда – убила? Меня?
Талия становилась все тоньше, пальцы рук соприкоснулись. Струясь по ладоням, скользила, скользила, оставаясь выше, оставляя одного в черной пустоте.
Но ему не страшно. Пусть один. Зато знает, помнит, еще, когда Витькой был, – вниз так же бесконечно можно, как и вверх. Он сильный, и ее удержит. Стиснул, хрипя, сильнее, продавливая сухую кожу длинного тулова. Поймал! Держу!
– Держу!
Уставился больно раскрытыми глазами в смутную белизну монитора на далеком столе. Плечи сводило от напряжения, локти закаменели, пальцы крючило перед собой в темноте.
Стихал звон батареи…
«Кричал, сон, кошмар», вскинуто подумал Витька, попытался облизать губы шершавым языком, скривился. И, расслабив руки, ахнул, когда отпущенное напряжением мышц нечто заструилось по сбитому одеялу, гладя горячую кожу, тяжело оттягивая плечи, тычась в лицо сухой гладкой мордой. Задвигал ногами, отпихивая, путаясь в одеяле. Пугаясь крепкого захлеста чужой плоти на щиколотке, попытался сесть.
– Тише, тишше… – около уха успокаивающе проговорило, потерлось легонько и улеглось на груди. Замерло…
Сидел с напряженной спиной, боялся пошевелиться. Только там, где чувствовал плоть, напрягал тихо-тихо мышцы, убедиться, что не ушло, не исчезло. Убеждался – есть, и расслаблялся, боясь, что почувствует тварь…
– Не тварь. С-сам захотел… – точками, точками прикосновение снизу к подбородку, к шее. Понял, языком раздвоенным трогает:
– И получишшь… Все, что хочешшь. Если желание сильно…
– Это не я, – голосом, мало отличавшимся от змеиного шипа. Вспомнил, что в кухне, на подоконнике за шторой – позабытая коробка сока. Глотнуть бы… Хочется нестерпимо.
– Ты, это, полежишь, может? Я – в кухню. И вернусь… – в голове сразу забились мысли, где ключи-то, и куртка там есть, в прихожке, а брюки, да хер с ними, с брюками…
– Не снимешшь, – мягкие касания по шее, – срослись… чассть тебя…
Посидел еще, думая потихоньку.