«Балет какой-то», мельком подумал Витька. Но стало интересно. Ненависть Ники завораживала внезапной силой. Будто из тощенького тела высосали все, что можно и собрали в смертельных пуговицах глаз.
– Поезд? – кликнул Ники и эхо от высоко потолка вернулось, стукнуло в уши, – поезд! Какой, бля, поезд у тебя! Если я…
– Ники, я уезжаю. Мать звонила. Буду у нее, потом поеду дальше. Ты не волнуйся, там даже интернета нет. Море и песок. Ветер.
Степан шумно вздохнул.
– Вернусь через месяц, не раньше. Пока.
Он шагнул ниже. Еще ступенька. Услышал за спиной шаги Степки. Еще одна ступенька…
– А я?
Обернулся и посмотрел на группу, оставшуюся наверху. Ники и трое молчащих, два – мускулистые, стриженые и один худощавый, похожий на Сеницкого пиджачком, но прическа кукольнее и глаза подведены. За ними – Лидочка. Снова зацепился за взгляд Сеницкого. И снова очень захотел домой, свернуться, пропустить через пальцы памяти все вновь увиденные картинки, детали, плавно, одну за другой, монетками складывая в голову, думать, поворачивать, смотреть, снова думать. Обогащаться. Переваривать… Улыбнулся. Почувствовал, как шевельнулась под свитером горячая голова, точками, точками касаясь чуткой кожи. Бешено веселясь где-то внутри, прикинул, а есть ли такие, что балуются со своими змеями – по-другому? Мастера эротических штучек, иссушающего порно… И это можно обдумать…
– Ты? А ты уж – сам. Как-нибудь. Справишься, Ники.
Быстро пошел вниз, стараясь идти ровно, чтоб не расплескать полученное сегодня, укладывая в голове цветные звенья цепи: серо-белые утренние картинки, звуки и запахи, и глаза, дыхание, выражения лиц, которые вот только что… Держал последнее звено разомкнутым, стремился на улицу, где жизнь вьет свою цепь дальше. То что внутри, казалось пустой бездной, ждущей этой еды – наполнить.
На самом выходе, обрезаясь о лезвия сквозняков из открываемой двери, немного потолкались, пытаясь то выйти вместе, а после, очевидно, чтоб не подумали – убегают, все пропускали друг друга… Пашик вывалился первым в холодную черноту, убежал под фонарь и, свесив голову, копался в сумке, укладывая камеру. За ним вышел Степан и ждал, придержав дверь рукой в толстой вязаной перчатке.
А Витьку нагнал Сеницкий, взвизгнув на топочущих следом спутников, чтоб отстали. Схватил за руку, потянул на себя. Скользнув плечом по ледяному стеклу, Витька всмотрелся в летящее без мыслей Никино лицо. «Не одного меня – за дальние леса», – подумал. Успокаивающе махнул Степану через стекло.
Ники, вцепившись в рукав куртки, тянул и тянул, будто хотел обнять. И пришлось двигаться, наступать, потому что куртка уже поползла с плеч, резал шею сбившийся воротник.
Так и шли по темному просторному вестибюлю – Ники спиной вперед, и Витька, будто с угрозой на него наступая.
– Чего тебе? – спросил тихо.
– Я… я… ты!…
Дернул резко рукав, подтаскивая Витьку к самому лицу. И заговорил бессвязно, изнемогая, ища слов и замолкая от ненайденности:
– Ненавижу тебя! Ты… Ненавижу… Я…
Огромность ненависти тяжко ворочалась в нем, причиняя боль, разламывая сознание, пыталась вырваться.
– Ники, успокойся, – Витька потащил из скрюченных пальцев рукав, оглянулся на маячившего за стеклом Степку, на спутников Сеницкого, что загораживали собой стеклянную дверь.
– И всегда буду… – руку не убирал, мял, выворачивал пальцами ткань, как в детстве дети щиплют друг другу нежную мякоть под локтем.
– И что? Я и так ухожу! Чего еще?
Ники всхлипнул сухо, задышал, заметался глазами. Не знает, чего еще – прикинул Витька. Шея болела, свитер задрался, обнажая поясницу, куртка вздулась нелепым пузырем. Злость поднималась снизу, от паха, заполняла все, и мышцы напрягались – удержать, не дать рвануться наружу, разрывая кожу в лоскутья. Не сверху падало, как утром другое, прозрачное и невесомое, обостряя чувства, но так же растворялось в крови, толкало из-под ребер, теряя по дороге способность рассуждать, превращалось в ярость.
Задрожало мелко колено. Витька уперся ногами покрепче в пол. Спасаясь от темной ярости, резко оторвал от себя Никины руки:
– Пошшел ты… Пусти!
Но не успел, не справился. Да и не хотел уже. Глотая темное, слепое – тут же сам протянул руки навстречу обезумевшему Сеницкому:
– Что? Снова потрогать? Ах ты… Ну, давай! Давай, кролик.
Смеясь, изогнул спину, подбоченясь, подмигнул, дернув подбородком в сторону окаменевшего вьюноши с подведенными глазками: