Этого хватило, и с тех пор они с Татьяной молчали друг другу, даже когда здоровались или говорили о погоде и ценах. Ну и пусть. Зато Лада умела другое. Прижавшись животом к спине Липыча (да что же он такой горячий во сне, будто работу тяжёлую делает), закрывала глаза и, чувствуя спиной тяжёлый взгляд ночи, шла туда, куда хотела, в Свои Места.
Одно из них было пещерой.
Вход туда с солнечного пляжа, на котором песок жёлт до рези в глазах, и лежат по нему, отбрасывая круглые тени, горячие голыши. В обрыве шуршит сухая глина, ссыпаясь квадратиками, колючие кусты дерезы закрывают чёрную дыру, а из неё веет тепло, в жаре кажущееся прохладой. Надо развести руками ветки с мелкими сиреневыми цветочками и босиком ступить внутрь. Кусты за спиной смыкались, и Лада шла вперёд под низким гладким потолком. Чтоб легче шлось, под ногами насыпались давным-давно палые листья из чьей-то осени, неважно, что деревья тут не росли. Босиком надо именно по такой листве, мягкой и пружинящей, от каждого шага пахнущей нежным чаем. А впереди, далеко, как зелёная безделушка на ладони, светилась беседка с виноградом. В темноте — только она. Красиво.
Лада знала: за беседкой течёт медленная и неширокая река, спит, пошевеливая водой, вниз уходят грубые каменные ступени. В беседке надо раздеться, скидывая вещи на старое дерево пола.
В тёмную воду в одежде нельзя.
Деревянные доски чуть скрипели, камень холодил ступни, а потом — еле слышный плеск воды. Она не теплее и не прохладнее воздуха, ниткой поднимается по щиколоткам. Тёмная вода несёт в себе большие кляксы дрожащего света. Лада не знает, что это. Но их можно зачерпнуть и смотреть, как свет остается в горсти, проливаясь каплями в темноту под ногами. Незачерпнутые кляксы плывут и плывут, дрожа, вместе с тёмной водой, обтекают ноги, икры, колени. Гладят. И заживает под дрожащим жидким золотом растёртая в кровь нога, перестаёт болеть ушибленный локоть.
Ступени ведут на самое дно, а глубины здесь — немного выше макушки. Намокшие волосы тяжело идут вслед за водой, щекочет нитка воды по векам, ушам, лбу. А потом надо нащупать ногой следующую ступень и начать подыматься на другой берег. Там уже просто темно, но звенят, скатываясь с кожи, капли; и рука у лица еле заметно светится.
Идти дальше, надавливая ступнями на запахи листьев, и впереди обязательно появится глазок солнечного света, там выход.
Но Лада не успевала дойти. Омытая тёмной водой, засыпала, уткнувшись носом в мерную спину Липыча, до утра, когда можно быстро перекусить на кухне и удрать на курсы. Идти в учебный корпус было почти так же здорово, как и спускаться в пещеру. Это была только её дорога. Она всегда шла быстро, с удовольствием размахивая рукой, шоркала ногами по настоящим осенним листьям и думала: а вдруг заснув там, в пещере, она в ней и проснётся? Когда-нибудь…
Открыв глаза в сумерки с сырым запахом пряностей, так и подумала сначала — вот! Уснула туда и проснулась там же, теперь только идти вперёд, разыскивая глазами монетку света. Но память выпала из головы свитком и стала разворачиваться — до руки смуглого человека под её щекой.
Лада повернула голову. Под щекой шевельнулись пальцы…Он так и сидел, поблёскивали согнутые колени и чернела силуэтом голова. Увеличилась, приближаясь, стали видны глаза. Лада вспомнила: когда боялась, не будила Липыча. Он не знал, что ей страшно ночами. Утром ему на работу, а через пару недель в рейс. И на три месяца она снова одна среди маленькой толпы чужих людей. И так всю её семейную жизнь. До беременности.