Я решаю не ложиться спать немедленно, а пойти облить тело холодной водой, немного расслабить его перед завтрашним днем. Сняв влажные майку и брюки, я накидываю саронг. Я спускаюсь по лестнице с удвоенной осторожностью, оберегая правую ногу. Я вздрагиваю, столкнувшись на пустыре с крысой величиной с кролика. Ночью вся нечисть выползает наружу. Вот и рядом с краном копошится армия тараканов. Я кладу покрытую пятнами одежду на край стены и поднимаю с земли шланг. Поворачиваю ручку. Вода медленно течет под сваи, превращая ползучих насекомых в смешные маленькие буйки.
Я направляю струю на ноги. От холода сводит мышцы. Ребра впиваются мне в легкие, у меня вырывается стон. В первые минуты душ кажется настоящей пыткой. Я закрываю глаза и задерживаю дыхание, преодолевая боль. Потом тело привыкает к холоду. Я начинаю вновь дышать в тот момент, когда открываю глаза.
Взгляд машинально падает на соседнюю лачугу. Я замираю и прислушиваюсь, надеясь различить скрип половицы или сотрясающий стены болезненный кашель. Но ничего не слышу.
Я беру одежду и нахожу сухое место под сваями, чтобы переодеться. Причудливые позы, которые я должен придавать своему телу, чтобы стащить с него саронг и натянуть майку с брюками, исторгают из него стон. Можно было бы подвергнуть его этому наказанию и завтра. Но мне обязательно нужно зайти к колдунье и удостовериться в том, что она хорошо себя чувствует. Пари держу, что она ничего не ела, что по-прежнему лежит, распростершись на матрасе, затерявшись где-то на полпути от сна к агонии.
Одевшись и отдышавшись после мучительных усилий, я пересекаю пустырь, таща за собой свою мертвую ногу. Вскоре я замечаю, что меня преследуют жуткие местные бродячие собаки, они явно ждут, когда я оступлюсь, чтобы наброситься на меня. Ночью они собираются в стаи и шатаются по пустынным сои. Они голодны, они обнюхивают переполненные мусорные баки, выслеживают умирающих на улицах нищих. Я боюсь их огромных клыков. Особенно в такие дни, как сегодня, когда убежать от них я не могу.
Я подхожу к лестнице дома колдуньи, и мои преследователи, ворча, отстают. Они разочарованы тем, что добыча так быстро вырвалась из их лап. Я с облегчением поднимаюсь по покосившимся ступеням и останавливаюсь перед дверью. Из дома доносятся странные звуки. Монотонное, зачаровывающее пение. Какой-то мужской голос призывает разум к отдыху, к медитации.
Повернуть обратно и отвергнуть его приглашение? Или постучаться в дверь и прервать молитву? Я продолжаю колебаться, когда слышу еще один звук, что-то словно катится по полу и прерывает священную песню. Затем до меня доносятся шуршание ткани и стук неторопливых, спокойных шагов.
Кто-то подходит к двери.
Она открывается.
За москитной сеткой появляется бритая голова. Облаченный в тогу невысокий человек лет сорока приближает к сетке лицо и дружески улыбается мне:
— Ты — Пхон, не так ли? Входи. Пи Нок ждет тебя.
Тишина нарушается хрипами в горле колдуньи и моим свистящим дыханием. Ни она, ни ее нежданный гость не выказывают никакого волнения при виде моего изуродованного побоями лица. Бонза настоял на том, чтобы я занял свое обычное место. Сам он сел на табурет. Он отказывается от комфорта. Мне неловко нежиться на мягком матрасе, в то время как его тога метет пыль на полу.
С тех пор как вошел, я все время бросаю на него любопытные взгляды. Я и не подозревал, что к колдунье ходит монах. Знали бы об этом жители квартала…
— Я такая же буддистка, как и ты, мальчик мой, — произносит лежащая напротив меня колдунья. Огонек горящей на столе свечи позволяет мне увидеть ее слабую умиротворенную улыбку. — К тому же Пхра Джай — мой сын.
Я так широко открываю глаза от изумления, что кожа на распухшем лице натягивается.
Я морщусь, глядя то на спокойного мудреца, скромно сидящего на табурете, то на смеющуюся колдунью.
У Нок есть сын?
— Вот что, сделай милость, — говорит она, и голос ее звучит гораздо лучше, чем утром. — Приготовь нам чаю, вместо того чтобы разглядывать нас глазами красной рыбы. Нужные травы лежат рядом с плиткой.