Свистящий голос Нок умолкает. Ее глаза закрываются, руки вцепляются в матрас, поднявшийся из глубин ада кашель овладевает ею и уже не отпускает. Кашель, от которого трясется стол и звенят чашки.
Я быстро сажусь рядом с ней и пытаюсь помочь, хлопая ее по спине. Пхра Джай тоже встает. Но подойти к ней он не может. Его оранжевое одеяние и бритая голова, его посвященная молитвам жизнь не разрешают ему прикасаться к представителям противоположного пола. Даже если речь идет о его умирающей матери. И он стоит перед нами с опущенными руками, мудрец, потерявшийся в лачуге. Я чувствую, что он изо всех сил сдерживает себя, что ему хочется подержать ее за руку, на секунду снова стать сыном, помогающим матери. Он застыл в своей любви, в своей вере.
Колдунья продолжает выплевывать легкие в ладонь, а я руками пытаюсь удержать в ней жизнь. Ей не хватает воздуха. Вдохи становятся более короткими, чем выдохи. Она как будто тонет. Красная густая жидкость окрашивает уголки рта. В свете зарождающегося дня, просачивающегося сквозь москитную сетку, я вижу красные пятна на ее белой рубашке. Я теряю голову, понимая, что у нее опять идет горлом кровь. В панике я бросаюсь на кухню, проклиная свою несчастную ногу, которая замедляет мои движения. Я достаю салфетку с верхней полки и роюсь в ящиках в поисках лекарства, сиропа, порошка, чего-нибудь, что может остановить кровотечение. Но ничего не нахожу. Я возвращаюсь к умирающей с одной тряпкой в руках, и мне кажется, что силы уже покинули ее. Она уже не может откашляться, не может издать легкими громоподобный звук. Ее измученное тело сотрясают частые бесшумные судороги, она открывает рот, но из него лишь сочится черная жидкость. Она похожа на рыбу, брошенную умирать на берегу.
Пхра Джай по-прежнему неподвижно стоит у стола и благодарит меня взглядом. Я мягко вытираю тканью мокрые губы колдуньи. Ее полуоткрытые глаза ничего не видят. Неужели она умрет?
— Ложитесь, пожалуйста, — говорю я ей, когда буря затихает.
Я осторожно подталкиваю ее, пытаясь уложить на матрас.
В комнате наступает тишина, нарушаемая скрежетом вентилятора и пением глупой птицы. Той самой, что каждое утро поднимает меня с постели и отправляет на работу.
— Я… я должна рассказать, что стало с моей дочерью.
Губы ее не шевелятся, хотя я слышу ее голос. Он звучит словно с того света. Тяжелый, хриплый, как голос ясновидящей. Мне очень хочется узнать судьбу близняшки с горячей кровью, судьбу девушки с черной душой, судьбу половинки Пхра Джая. Но, видя неподвижное, обессиленное проснувшимся в нем прошлым тело колдуньи, я отвечаю:
— Вам надо немного отдохнуть. Я попозже зайду.
Грудь Нок поднимается в знак протеста. Словно живущая в ней девушка рвется наружу.
— Пхон прав, мама. Тебе нужно восстановить силы. Малыш вернется вечером, чтобы услышать конец истории. А я до тех пор останусь с тобой, — говорит бонза, снова садясь на пол.
Странное ощущение охватывает меня, когда я слышу, как монах выговаривает мое имя. Такое ощущение, что это происходит не в первый раз. Словно его язык уже и раньше с отеческой доброжелательностью произносил обозначающее мое существо звукосочетание. Колдунья же, кажется, заснула, убаюканная мирным предложением сына.
Я киваю головой, адресую ему ваи в знак благодарности и осторожно встаю, чтобы не разбудить старуху. На пороге я чувствую, как мягкий утренний ветерок приглашает меня на улицу. Небо расчистилось. День будет прекрасный. Спускаясь по лестнице, я думаю о том, что узнал сегодня от колдуньи. Думаю об истории, делающей ее смертной и уязвимой, о близнецах, делающих ее матерью. Я никогда бы не поверил, что у колдуньи, в чьих глазах сияет вечность, у колдуньи, способной проникать в тайны будущего, была семья.
— Иди, Пхон. Я посижу с ней.
Докмай
Ноябрь 1986 года
Дождь стучит по дереву, по жести. Он стучит так сильно, что заглушает музыку, и сутенерша вынуждена кричать, чтобы ее услышали: